Эвелио Росеро - Благотворительные обеды

— Смеешься, тебе смешно, — Сабина воспрянула и пошла в атаку. — Это не церковь, а базар, — шептала она, — Лилии обнаглели, пользуются отсутствием Альмиды, по-хозяйски разгуливают в храме, надутые, как индюшки, зато перед этим жалким клириком стелются, как тряпки, позволяют вытирать о себя ноги.

На секунду Танкредо кольнуло чувство, похожее на нежность и жалость. Вот такая она, Сабина, неуемная душа, запертая в слабеньком бесцветном теле, с крепко сжатыми красными губами, искусанными в кровь.

— Давай убежим, Танкредо, — услышал он с удивлением. — Прямо сейчас, сию минуту, ни с кем не прощаясь. Они нам задолжали, я все продумала, я знаю, куда идти, где мы сможем жить. Они не будут нас преследовать. Зачем? Мы всю жизнь на них работали. Ясно, что когда-нибудь наше терпение должно было лопнуть.

Он представил себе, что убежал с Сабиной. И снова не смог сдержать улыбки.

Сабина всегда чувствовала себя увереннее, когда он улыбался. Так было и в этот раз. Она судорожно вздохнула, ее сжигало пламя, пожиравшее само себя, единственная свеча, зажженная в ней мессой. Танкредо почувствовал, как она одним рывком сняла блузку, угадал в темноте нетерпеливо поднятые, вытянутые руки, летящую на пол одежду. Храм раскалился, словно от какого-то черного пламени, вспыхнул сам воздух, пропахший бледным телом Сабины, дрожью ее голой груди, вспотевших подмышек, страхом и восторгом всей ее изготовившейся, настойчивой плоти.

Много лет назад, один-единственный раз, они уже сидели здесь, под этим алтарем, наслаждаясь радостным детским страхом, что их обнаружат под главной святыней приходской церкви, что явятся дьякон, падре Альмида или Лилии — по сути, тем же страхом, что и сегодня, подумал Танкредо, мы ни в чем не изменились, и страхи у нас те же. Он снова улыбнулся, и снова Сабина вспыхнула, повисла у него на шее; ему показалось, что она дымится, что она сделана из углей, курящихся сладким едким дымом, который обволакивал его со всех сторон. И он ответил на ее поцелуй, быстро, скорее из жалости, чем охотно, потом снова, как перышко, отстранил ее, одним прыжком вскочил на ноги и сказал: «Оденься», и почти просительно добавил: «Приходи к нам в кабинет. Лилии ждут». «Ни за что», ответила она, подавшись назад и стоя на коленях в мраморной нише, «Я не уйду отсюда, покуда ты не придешь за мной, сегодня, завтра, послезавтра, когда угодно, и неважно, если вместо тебя придет Альмида, крестный, все мужчины мира выстроятся в очередь, чтобы увидеть меня и спросить, почему я здесь, клянусь, я всем отвечу: твоя вина, твоя великая вина, аминь, Танкредо, запомни, я отсюда не уйду». Угроза прозвучала печально и уныло. Танкредо помедлил. Уже на пороге ризницы он обернулся, пытаясь разглядеть ее в темноте алтаря, и с большим трудом сумел увидеть шевелящееся пятно, услышать шумное дыхание, различить глаза, два голубых огонька, почувствовать прикосновение двух голубых льдинок, летевших за ним, вбиравших его в себя, и в нем шевельнулась злая жалость. «Мы будем ждать», снова сказал он и повернулся спиной, как будто убегал, да он и вправду убегал, убегал от нее, от ее угроз, от печального крика, долетевшего из-под алтаря: «Я тоже буду ждать, жизнь моя, клянусь».

Проходя мимо ризницы, Танкредо с досадой отметил, что в ней все еще пахнет спиртным, и вышел в сад: ему нужно было немного подумать, собраться с мыслями. Дождь затих. Танкредо ощупью пробирался между ракитами. Перед ним желтела освещенная дверь кабинета. Голосов он не слышал. Шуршали падавшие с деревьев капли, барабанили по прожилкам крупных, сморщенных листьев других растений и по жестянкам, которые никто никогда не мог найти, шумела вода, убегавшая в сточный люк — казалось, дождь по-прежнему идет, но уже не с неба. «Они молчат», подумал Танкредо и подошел настолько, что мог видеть происходившее в кабинете. Три Лилии, такие же желтые, как свет в комнате, чуть не распластавшись, окружили Матамороса, который сидел во главе стола. Хотя ничего не было слышно, но они разговаривали: губы шевелились, жесты вопрошали, головы недоверчиво качались. Танкредо подошел еще ближе. Они говорили шепотом. Секретничали, как на исповеди. Медленно приближаясь, он начал различать слова.

— Стало быть, вы не сестры, — вздохнул Матаморос. Он склонился к ним, а рука его в это время потянулась, наконец, к бутылке. Он наполнил рюмку, но пить не стал.

— Не сестры, — повторил он. — А похожи.

— Мы односельчанки, падре.

— Подружки.

Голоса Лилий долетали в темноту, как приглушенные, монотонные шорохи, спешившие обогнать друг друга. Они наперебой рассказывали одно и то же.

— Мы, как были поварихами, так и остались.

— А семьи? Где ваши семьи?

— Наших мужей убили в один день, в деревне, а кто убил, не знаем. Эти говорили, что те, а те говорили, что эти. Но, так ли, иначе, убили всех мужчин. Много. Остались одни женщины, потому что детей они увели. Мы расспрашивали про них, искали. Представьте себе толпы женщин, разыскивающих своих детей. Знает ли кто про них, к кому они попали. Убиты ли, живы ли — неведомо. Но неисчерпаема милость Господня, и мы встретили падре Альмиду, он тогда только принял церковь в Рикаурте. Мы нашли спасение в том, что лили слезы то там, то тут. Мы ходили за падре из деревни в деревню, из города в город. Зачем нам было возвращаться домой? Наши дома опустели, заброшенная деревня вымирала, их там не было, им тоже не суждено было вернуться. Без них мы остались одни, у нас не было маиса, чтобы молоть. Но Господь велик, Господь есть Господь, и явился достопочтенный падре Хуан Пабло Альмида, благослови его Бог, хотя…

— Благослови его Бог, — перебил их Матаморос и добавил: — Я не буду пить один.

Они заулыбались и снова забормотали. Падре потерял терпение.

— Берите, берите свои рюмки, садитесь со мной, выпьем, пока я не ушел. Закуска мне не нужна; просто немного побуду с вами, пережду плохую погоду и пойду. Но дождь уже кончился; один Бог решает, когда его включить, когда выключить. Такси мне не нужно.

— Не говорите так, падре, даже не заикайтесь о том, чтобы уйти, не отведав того, что одни мы умеем готовить. Ведь мы в первый раз за долгие годы готовили с душой, потому что нам этого хотелось, доставляло удовольствие. Мы бы рады вас уважить. Но сесть и выпить с вами — это не для нас. Мы к этому не привыкли. Мы только готовим еду, падре, и дожидаемся праведного сна.

Говоря это, они еще плотнее обступили падре. И зашептали еще тише, почти беззвучно. Исповедь.

— Но вы и представить себе не можете, как мы устали от этого, падре.

— Поэтому я и говорю: садитесь.

— Да вы не волнуйтесь, падре, — сказала одна.

— Мы привыкли все время быть на ногах, при такой-то жизни, — сказала другая.

— Нас донимают вены, что поделаешь, — третья с трудом подняла ногу и без малейших колебаний задрала юбку, демонстрируя падре икру и большую часть бедра, покрытые выпуклыми, как пузыри, синими ветвистыми венами, толстыми и помельче; эти вены Танкредо уже видел.