Наталия Соколовская - В Питере жить: от Дворцовой до Садовой, от Гангутской до Шпалерной. Личные истории

– А я превратился в апокалипсис.

– А я… я… тогда возьму огнемет… и отстрелю тебе ногу, – неуверенно бормочет китайский убийца, но заметно, что он растерян и не знает, есть ли у апокалипсиса нога.

Пираты еще не в курсе по малолетству, какие опасности подстерегают в будущем. В сравнении с ними безногий апокалипсис – сущая мелочь. Под окнами справа от этой Тортуги, на асфальте, кто-то воспламененный вывел полуметровое: «Маша, я тебя люблю! Ты лудшая!» Все гадала, между прочим, когда же начнут появляться логические продолжения подобных признаний, заполонивших чопорный Питер. Зафиксированное развитие событий. И дождалась. На 3-й Советской вход в парадную стережет надпись: «Вова, я беременна!», заключаемая горестным смайликом. Чуть ниже кто-то бессердечный приписал развязным курсивом: «Давай, до свидания!» Смайлик тоже присутствовал, но веселый. Не Вова ли это был?

У самой Преображенской площади меня встречает очередное чудо современной архитектурной мысли. Застройщик клялся и божился, что восстановит фасад снесенного дома, и даже не очень соврал – со стороны оживленного Литейного действительно почти как было. А со стороны малолюдной улицы Короленко архитектор, как миролюбиво объяснил мне один приятель, пошутил. «Чего ты так ругаешься, – удивился он, когда я вне себя жестикулировала, обнаружив, что скрывалось до поры за синим строительным забором, – шутка это». Шутейный новодел выглядит так, словно в обычный дом с размаху всадили под углом гигантскую сосулю имени Валентины Ивановны.

Темнеет. Почти бегом бегу через площадь, мимо Всей гвардии собора с его хороводом трофейных турецких пушек времен взятия Измаила и Варны. Несшие когда-то смерть стволы соединены чугунными цепями – отличные качели для местных мальчишек всех времен. Один из них, рыжий как Исав, жил наискосок от собора – в вычурном, внушительном даже по нашему времени доме Мурузи, доходнике мавританского стиля. Вот из этой парадной он выбегал утром в школу; не слишком прилежный был, впрочем, ученик. «Теперь на третьем этаже живет герой, и время вертит свой циферблат в его душе» – балкон, на котором герой любил фотографироваться, тем не менее на втором. Правда, надо думать, не укладывалась в размер, а гению все можно. Мемориальную доску нобелевскому лауреату почему-то повесили и вовсе со стороны Литейного, хотя парадная выходит на Пестеля.

Двор же ничем не отличается от прочих петербургских дворов – привычно желт, хмур и аскетичен; вот только стены растрескались, как старая крынка. И ни одной цитаты – куда смотрят поклонники? Ничего, кроме глубокомысленной надписи маленькими корявыми буквами на металлической двери в подворотне: «Никто никогда не задумывался о необходимости штата Висконсин». Ну, в общем, действительно.

Вечерний Петербург уже плотно накрыт сырой знобящей тьмой, когда я наконец добираюсь до Моховой. По слухам, переименованной еще в XVIII веке из Хамовой по просьбе обывателей, конфузившихся плебейским названием. Во дворе справа мрачные, цвета венозной крови, стены, без привычного выделения белым лепных завитушек, мимо туда-сюда шмыгают смуглые мигранты, а в центре роскошного курдонера красуется зеленый островок. Когда недавно мы забрели сюда с экскурсантами, по одной из пересекающих его дорожек прохаживалась хрупкая старушка с такой же субтильной собачкой. Гуляли мы третий час, народ, понятным образом, подустал от великого и высокого, поэтому крошечная пернатая собачка произвела фурор. Двор сотрясло могучее сюсюканье двадцати человек. К тому же собачка, дружелюбно размахивая хвостом, устремилась общаться сквозь заросли исполинских лопухов. К ней протянулось множество рук. Хозяйка недовольно сдвинула нарисованные брови. Мы оробели, зная непростой нрав петербургских старушек, но она осуждающе молвила: – Далась вам эта собака! Вы посмотрите лучше на наш ансамбль Бенуа! – гордым жестом обвела стены доходника.

На другой стороне Моховой – дом Граббе, смутно напоминающий крепостную стену средневекового города: вдоль всего фасада над окнами четвертого этажа торчат чьи-то головы. Во дворе, кстати, такие же, вечно обсиженные голубями. Не знаю, на что намекал архитектор, но на вопрос интересующихся, кто все эти люди, всегда подмывает скорбно ответить: «Неплательщики». Тем более что эту версию подтверждают попадающиеся там и сям обрывки объявлений всевозможных ЖСК с бранчливыми угрозами в адрес беспечных должников.

К этому дому я прихожу часто. А с некоторых пор – особенно часто. Дело в том, что однажды летом, в самый разгар жары и тополиного неистовства, я экскурсию заканчивала в его проходных дворах. И уже зайдя под арку в первый из дворов, тот, где в центре до сих пор уцелели остатки старого фонтана, приспособленные неким вдохновенным цветоводом под клумбу, мы от неожиданности остановились, – где-то совсем рядом звучал Рахманинов. Вывернув во двор, закрутили головами. Брызжущие, разлетающиеся живые звуки наполняли его до краев. Над угловым окном полуподвала скромно значилось: «Ателье». Оно было открыто, и хорошо просматривалась тесная, плохо освещенная комнатка с простецкой обстановкой – стол, табуретка, какие-то тряпки, ножницы, катушки разноцветных ниток, кружка с остывшим чаем… А у самого окна стояло черное пианино, и темноволосый парень со строгим равнодушным лицом, прикрыв глаза, играл Вторую симфонию, да как! Словно музыканта вместе с инструментом перенесло каким-то образом со сцены Большого зала Филармонии в убогую комнатку с окном, выходящим в один из проходных дворов раскаленной Моховой.

Мы слушали, растерянно и блаженно улыбались. Аплодировали, когда он делал паузу. Наконец ушли, с сожалением озираясь.

А когда я вернулась одна через несколько дней, на гипсовых головах снова возились обтерханные голуби, у клумбы вяло переругивалась какая-то парочка – и не было никакого ателье. Я растерянно подошла к угловому окну, наглухо задраенному металлическими жалюзи. Под ним лениво вальсировал с окурками тополиный пух. Провела пальцами по теплому ребристому металлу. Вот здесь же была вывеска, я же помню. Из парадной справа вышел мужик с огромным (видно, жена долго не могла добиться, чтобы вынес) пакетом мусора. – Ателье? – безмерно удивился он. – Первый раз слышу.

«Мы гуляли по затонувшей Атлантиде», – прошелестело в ушах.

С тех пор меня тянет сюда как магнитом. Едва подворачивается возможность, стараюсь завернуть во двор с фонтаном. И каждый раз тупо смотрю на мертвое окно.

Вот и сейчас только загляну на минуту, просто на всякий случай. Просто вспомнить. Просто чтобы не забывать.

Я вошла во двор. Прямоугольник углового окна светится теплым летним жаром. Жалюзи подняты и собраны в одну малозаметную полоску. Табличка «Ателье», оказывается, прикреплена под ними. Вот столик, ножницы, нитки, куски материи. И пианино. Худощавая женщина средних лет приоткрыла окно.