Array Шэнь Жун - Царь-дерево

Сяо Гэда молча стоял между корнями дерева. Ли Ли, ухмыльнувшись, кликнул нас. Выйдя из оцепенения, мы двинулись к дереву. Ли Ли, воздев тесак, произнес: «Сяо, старина, давай помоги нам валить это „царь-дерево“, а?» Сяо Гэда застыл на месте, глядя на Ли Ли. Он как будто на минуту заколебался, но потом вновь взял себя в руки.

Ли Ли высоко поднял тесак, крутанулся всем корпусом в замахе, лезвие блеснуло над его плечом как молния, но мы, словно во сне, звука удара о дерево не услышали. Народ заморгал глазами, убеждаясь, что лезвие тесака Ли Ли, как в тисках, зажато в сдвинутых ладонях Сяо Гэда. Оно было в полуметре от ствола. Ли Ли рванулся. Но мне-то ясно было, что лезвие тесака он и на сантиметр не вырвет.

Ли Ли заорал как бешеный: «Ты что это?» Он задергался всем телом, но тесак по-прежнему покоился в ладонях Сяо Гэда. Губы его были плотно сжаты, лицо пошло белыми пятнами, желваки на скулах напряглись. Мы, охнув в один голос, попятились и замерли в ожидании.

В нависшей тишине вдруг прозвучал голос секретаря: «Сяо Гэда! Ты что, с ума сошел?» Все обернулись — оказалось, секретарь подходит к нам, а бригадир остался стоять там поодаль, челюсть у него отвисла, взгляд колючий. Секретарь приближался. Сяо Гэда тесака не выпускал по-прежнему, ничего не говорил и стоял не двигаясь. Секретарь сказал: «Ну все, Сяо Гэда, хорош. Хочешь, чтобы я собрание по тебе провел? Ты забыл, кто ты такой? Смерти ищешь?» С этими словами он протянул руку: «Дай сюда тесак». Сяо Гэда не смотрел на секретаря. Взгляд его то загорался, то гас, лоб блестел от пота, этот блеск постепенно распространялся до переносицы и на щеку, брови мелко подрагивали, уголки глаз дергались, в них стояли слезы.

Секретарь пошел прочь, но обернулся. Голос его стал мягче: «Сяо, старина. Ты же неглупый мужик. Те твои дела, если честно, я тебе спускал, покрывал тебя, можно сказать. Сажаешь свою капусту, и сажай, чего ты в лес-то лезешь? Госхоз решает, государство решает, тебе-то что за дело? Я уж на что бугор, и то не лезу. А тебя из-под моей задницы-то не видно, и ты еще чего-то выеживаешься. Студенты, они преобразования делают, хоть император, хоть кто — с коня тащат; такие головы летят — сказать страшно. А твоя башка слетит, никто и не заметит. А и заметят, так что с того, а? Дурость! Сяо, старина, ты в госхозе по рубке первый, и я это знаю. Недаром прозвали тебя «лесным царем». И в жизни ты хлебнул, это мне тоже известно. Но я же секретарь, я должен об этом думать. И ты мне кончишь тут выступать или нет? Учащаяся молодежь делает революцию, она в коммунизм идет, а ты им поперек дороги».

Сяо Гэда обмяк. Лицо его просветлело, кадык заходил, как будто он все не мог что-то проглотить. Мы замерли, глаза нараспашку — забыли, как ими моргают. Оказывается, этот невысокий человек, закрывавший собой комель, и есть «лесной царь»! Сердце у меня в груди ударило, как камень об стену, и затылок, казалось, окаменел.

Подлинный «царь леса» стоял неподвижно. Не шевельнувшись, он медленно разжал ладони — тесак с глухим стуком упал на корень. Эхо от удара понеслось вверх по стволу, замирая, и вдруг, как будто с плачем, десятки птиц, что-то горланя, вылетели из ветвей гигантского дерева; в полете птицы выстелились вниз вдоль склона горы, потом вновь взмыли вверх — крылья трещали, — потом птахи сбились в черный клубок, уносящийся вдаль, — он становился чем дальше, тем меньше…

Ли Ли, не трогаясь с места, смотрел на ребят, духу у него заметно поубавилось. Народ переглядывался. Секретарь, ни слова не говоря, подошел, поднял тесак и подал Ли Ли. Но тот не двигался, тупо на него взирая.

Сяо Гэда медленно отлепился от комля и со все еще поднятыми ладонями отошел от дерева метра на три; там он остановился. Народ даже не заметил, как он туда переместился.

Секретарь приказал: «Рубите. Все равно рубить. Правильно, студенты, — не сломаешь, не построишь. Рубите». Он обернулся и позвал: «Бригадир, иди сюда». Бригадир остался стоять где стоял, поодаль. «Пусть сами рубят, студенты пусть рубят», — сказал он. И к нам не пошел.

Ли Ли поднял голову. Ни на кого не глядя, он спокойно замахнулся тесаком.

Большое дерево рубили четыре дня, и все четыре дня Сяо Гэда не отходил от него. Он не говорил ни слова, только неподвижным взглядом следил за тем, как поднимались и опускались тесаки. Жена Сяо Гэда приготовила еду и послала ему на гору с Шестым Когтем, но Сяо Гэда глотнул несколько раз и бросил. Шестого Когтя он попросил только принести что-нибудь из одежды. Утративший былой веселый вид, Шестой Коготь вернулся в бригаду озабоченный. Когда темнело, мальчик с матерью садились перед домом и смотрели вверх на гору. Луна с каждым днем выходила на небо все позже и была день ото дня все ущербнее. В бригаде люди, спеша по делам, часто останавливались и прислушивались к доносящимся до них слабым ударам тесаков. Потом шли дальше и, если сталкивались друг с другом, поспешно расходились, опустив глаза.

У меня сердце было не на месте, я пытался разобраться в себе: нужно ли было рубить? Единственное, что я решил для себя, — это: на гору не ходить, а с Ли Ли не разговаривать. Из ребят лишь несколько человек проявляли особую активность — всякий раз, спускаясь с горы, они громко болтали и смеялись, держались как ни в чем не бывало. Ли Ли только с ними и переглядывался; все они хохотали по поводу и без повода. Остальные, напротив, глухо молчали и избегали взглядами тех, кто принимал участие в рубке.

На четвертый день к концу рабочего дня рубщики, спустившись с горы, объявили во всеуслышание: «Свалили! Свалили!» Что-то внутри у меня отпустило, я понял, в каком напряжении я прожил эти четыре дня. Ли Ли вернулся в общежитие, отыскал ручку и написал несколько иероглифов, бумажку с надписью он прилепил сверху на свой «книжный шкаф». Я приподнялся на лежаке и издали разобрал слова: «Мы — надежда». Другие тоже прочитали, но никто не произнес ни слова, каждый, не реагируя, занимался своим делом.

Вечером я отправился к дому Сяо Гэда. Тот неподвижно сидел на низеньком табурете; он перевел взгляд в мою сторону. Глаза у него были пустые, жизнь ушла из них, взор стал мутный. Мне было невесело, вид Сяо мне совсем не нравился. За эти четыре дня волосы у Сяо Гэда здорово отросли; какого-то неопределенно-серого цвета, они топорщились на голове, на лице залегли морщины — ближе ко лбу и к ушам их сеть была гуще. Верхняя губа запала, нижняя отвисла. Кожа на шее висела складками. Он исхудал, сила, казалось, уходила из его тела. Сяо Гэда медленно опустил взор и опять молчал. Я присел на край лежанки: «Сяо, старина…» Оглянувшись, я увидел стоящих у дверей Шестого Коготка и его мать. Я поманил мальчишку к себе, и он, не спуская глаз с отца, тихо подошел и стал рядом со мной. Он слегка привалился ко мне и все смотрел на отца.