Карлос Фуэнтес - Избранное

- Как хочешь.

- Или эгоистичной? Забыть о ее просьбе? Я предпочитаю быть эгоистичной. Великодушие иногда похоже на грязное оскорбление, к тому же бессмысленное, не правда ли?

- Я тебя не понимаю.

- Поставь еще пластинку.

- Какую теперь хочешь?

- Ту же самую. Поставь ту же самую, пожалуйста.

Он посмотрел номера на обеих сторонах пластинок. Поставил их по порядку, нажал кнопку, и первая пластинка, глухо стукнувшись, упала на замшевую поверхность диска. Он почувствовал смешанный запах воска, разогретого механизма и полированного дерева и снова стал слушать - взлет клавесина, мягкое скольжение к радости, отрешение от клавесина, отрешение от неба, чтобы вместе со скрипками коснуться твердой земли, опоры, спины гиганта.

- Так хорошо? - спросил он.

- Немного громче. Артемио... - Да?

- Я больше не могу, мой любимый. Ты должен сделать выбор...

- Потерпи, Лаура. Подумай...

- О чем?

- Не надо принуждать меня.

- Принуждать? Ты меня боишься?

- А так разве нам плохо? Чего-нибудь не хватает?

- Кто знает. Может быть, всего хватает.

- Я тебя плохо слышу.

- Не приглушай. Музыка не мешает. Я начинаю уставать.

- Я тебя не обманывал. Не вынуждал.

- Дело не в этом, просто ты не меняешься. Не хочешь меняться.

- А я люблю тебя такой, какая ты была и есть.

- Как в первый день.

- Да, так.

- Но сейчас не первый день. Теперь ты узнал меня. Скажи,

- Пойми же, Лаура, пожалуйста. Об этом трудно говорить. Надо уметь сохранять...

- Внешнее приличие? Или ты боишься? Не беспокойся, ничего не случится, если ты уверен, что ничего не случится.

- Мы собирались идти.

- Нет, не стоит. Уже не стоит. Сделай громче.

Ликование скрипок как звон хрусталя: радость и отрешение... Неестественно веселая улыбка, блеск ясных глаз. Он взял со стула шляпу. Пошел к выходу. Остановился, коснувшись рукой двери. Оглянулся. Лаура, сжавшись в комок и обхватив подушку, сидела спиной к нему. Он вышел. Осторожно прикрыл за собою дверь.

Я вновь просыпаюсь, но на этот раз с криком: кто-то воткнул мне в желудок холодный и длинный клинок. Кто-то чужой- сам я не могу лишать себя жизни таким образом. Кто-то другой воткнул стальной клинок в мое нутро. Я протягиваю руки, стараюсь привстать, но чьи-то пальцы и руки удерживают меня; чьи-то голоса успокаивают, говорят, что я должен лежать неподвижно, и чей-то палец поспешно набирает номер телефона, срывается с диска, снова набирает и опять срывается; наконец правильно - вызывают доктора: скорее... скорее... потому что я хочу подняться, чтобы заглушить боль, но они меня не пускают. Кто это «они»? Кто? А спазмы усиливаются, как кольца змеи, сжимают меня - выше и выше, грудь, горло. Язык, рот заливает горькая непереваренная масса - какая-то давняя пища, о которой я уже позабыл и которую я сейчас срыгиваю, лежа лицом вниз, напрасно ища глазами фарфоровый сосуд, вижу только ковер, уже забрызганный густой и зловонной жижей из моего желудка. Рвота не прекращается, горечь обжигает грудь, щекочет горло, я захлебываюсь, как от смеха, а рвота не прекращается - на ковер льется густой кровавый поток.

Мне не надо себя видеть, чтобы ощутить бледность лица, синеву губ, ускоренное биение сердца, исчезающий пульс. Мне вонзили кинжал в пуп, в тот самый пуп, через который в меня когда-то вливалась жизнь. Когда-то. Я не могу поверить тому, о чем говорят мои пальцы, ощупывающие жидкий, как тесто, живот, потому что это не мой живот: огромный, распухший, вздутый от газов, которые в нем бурлят, от которых я никак не могу избавиться - они распирают меня, а я не могу от них избавиться и чувствую вонь во рту. Вот наконец я смог лечь удобнее. Рядом со мной поспешно чистят ковер, я улавливаю запах мыльной воды и мокрой тряпки, перебивающий запах рвоты. Но мне хочется встать: если я пройдусь по комнате, боль исчезнет, я знаю, что исчезнет.

- Откройте окно.

- Ты же знаешь, мама, он уничтожил даже то, что любил.

- Молчи, ради бога, молчи.

- Разве не он убил Лоренсо, а?..

- Замолчи, Тереса! Я запрещаю тебе говорить, ты меня мучишь.

Лоренсо? Все равно. Мне все равно. Пусть говорят что хотят. Я уже давно

знаю, о чем они шепчутся, не смея сказать вслух. Теперь пусть говорят. Пусть. Мне наплевать. Они не поняли. Они остолбенело глядят на меня, а священник смазывает мне елеем веки, уши, губы, руки, ноги, в паху. Включи магнитофон, Падилья.

- Мы переправились через реку...

И тут она хватает меня, она, Тереса, и на этот раз я вижу страх в ее глазах, ужас в перекосе ненакрашенных губ, а в руках Каталины ощущаю давящую тяжесть невысказанных слов, которые я не даю ей произнести. Им удается уложить меня. Я не могу, я больше не могу, боль сгибает меня пополам, я дотрагиваюсь пальцами руки до ног, чтоб убедиться, что ноги целы, не исчезли, но они уже мертвые, холодные, а-а-а-а!.. Уже мертвые. Только сейчас я отдаю себе отчет в том, что всегда, всю жизнь мой кишечник был в каком-то движении, все время в движении - это я заметил только сейчас, когда вдруг оно прекратилось. Сейчас я его не чувствую, не чувствую движения внутри себя и смотрю на свои ногти, когда протягиваю руки, чтоб дотронуться до холодных, омертвевших ног, смотрю на незнакомые синие, потемневшие, как перед смертью, ногти... О-хо-хо... Нет, это пройдет, я не хочу этой синей кожи, кожи цвета мертвой крови, нет, нет, не хочу. Синим должно быть другое: синее небо, синие воспоминания, синие кони, переходящие вброд через реки, синие лоснящиеся кони и зеленое море, синие цветы, синий - я, нет, нет, нет... О-хо-хо-хо. И я снова падаю на спину, потому что не знаю, куда направиться, как двигаться, не знаю, куда деть руки и омертвелые ноги, не знаю, на что мне смотреть. Я уже не хочу вставать, потому что не знаю, куда идти. Чувствую только боль возле пупа, боль в животе, боль под ребрами, боль в прямой кишке, когда тужусь, царапая себя, раздвигая ноги, и уже не ошущаю никакого запаха, но слышу рыдания Тересы и чувствую руку Каталины на своей спине. Не знаю, не понимаю, почему, сидя возле меня, ты наконец-то разделяешь со мной это воспоминание и сейчас в твоих глазах нет упрека. Эх, если бы ты понимала. Если б мы понимали друг друга. Наверное, перед зрачками есть какая-то пелена, и только теперь мы разорвем ее, что-то увидим. Каждый человек может дать столько, сколько сам получит от чьей-то ласки, взгляда. Ты дотрагиваешься до меня, до моей руки, и я чувствую твою руку, не ощущая своей. Твоя рука касается меня. Каталина гладит мою руку. Возможно, это любовь? - спрашиваю я себя. И не понимаю. Может быть, это любовь? Мы так привыкли: если я предлагал любовь, она отвечала упреком; если она предлагала любовь, я отвечал высокомерием. Может, это две стороны одного чувства, может быть. Она прикасается ко мне. Хочет вспоминать вместе со мной только об этом, хочет понять.