Патрик Рамбо - Шел снег

Свернувшись калачиком, обхватив руками ноги, Орнелла внимательно смотрела на рельефный портрет какого-то бородатого святого. Его лицо немного отделялось от инкрустированной драгоценными камнями основы. Святой сурово взирал на мир своими миндалевидными глазами. И вдруг Орнелле показалось, что губы святого зашевелились, вот-вот он ей что-то скажет, выйдет из рамы и уведет ее. Начались галлюцинации. Вот Орнелла уже в аду. Нервюры свода раскачиваются, словно ветки деревьев. Монументальные колонны превращаются в группу подвижных малых колонн. Она видит чернокожего гиганта. На нем кивер из светлого медвежьего меха, золотистый сюртук с эполетами, от которых он кажется еще шире в плечах. Демон все ближе и ближе. Вот он подхватывает ее и уносит. Слышатся его решительные и громкие шаги. Орнелла уже никак не реагирует на происходящее. Кажется, этого высокого негра звали Отелло. Мюрат привез его из Египта, и он служил берейтором. На фоне раскаленных углей и пепла на лошади появляется Неаполитанский король, красивый парень с длинными вьющимися волосами. На короле польская шапочка с перьями, зеленая шинель с серебряной бахромой и желтые сапоги. На лошади красуется тигровая шкура. Короля окружают молодые гвардейцы…

Первое, что не может сопротивляться в обществе — это разум. Самые мудрые часто слепо идут за самым глупым и ненормальным: все изучают его слабости, настроение, капризы и все приспосабливаются к ним; никто не желает сталкиваться с ним, наоборот, все ему уступают; малейший проблеск мысли этого глупца вызывает всеобщую похвалу: все принимают во внимание, что порой он бывает вполне сносным. Его боятся, берегут, слушаются, иногда любят.

На третий день под проливным дождем пожар приутих. Однако то тут, то там из-под развалин вновь вспыхивало пламя. Император часто выходил на террасу Петровского дворца и подолгу стоял там, засунув руку под жилет, чтобы успокоить свой бунтующий желудок. Осознавая всю опасность положения, Наполеон впал в глубокое раздумье. Он отказался от похода на Петербург по скверной болотистой дороге длиной в триста лье, которую горстка крестьян может превратить в непроходимое месиво.

По мере своих возможностей Себастьян старался быть поближе к непосредственному окружению императора. Он изменился. Пожар усугубил его эгоизм. Во время катастрофы каждый думает только о себе. Твое исчезновение никто и не заметит. Даже барон Фен, которого Себастьян принял было за своего покровителя, без малейших угрызений совести мог оставить его в горящей Москве. Себастьян понимал, что друзей у него не было и нет. А коллеги? Все они болваны и невежи. Господин Бейль? Он не очень хорошо его знал, зато как прекрасна была его идея воскресить в памяти античную историю на фоне нынешних разрушений и катаклизмов! В такие времена, когда смерть воспринимается как обычное явление, человек может заплакать по любому поводу. Самые бесчувственные люди плачут от хорошо продуманной речи или выступления в суде. Наполеон сам признавался, что плакал, когда читал написанные высокопарным стилем «Испытания чувства» Бакюляра д’Арно. Вопреки всему Себастьян твердо решил не хныкать и не распускать нюни. Его рука больше не потянется за носовым платком при чтении «Новой Элоизы» , это уж точно! А у Руссо он возьмет очень трезвую мысль: «С тайным отвращением вхожу я в этот огромный пустынный мир…»

Отныне Себастьян работал с показным усердием. Ему хотелось, чтобы император заметил его, пусть переписчика, пусть слугу, который уподобляется мебели. «Я не очень полный? — спрашивал себя Себастьян. — Отлично, это ведь только мне на пользу». Он с холодным расчетом играл роль льстеца-низкопоклонника и лелеял надежду, что это принесет ему повышение по службе, достойное жалованье, может быть даже титул, земли, ложу в лучших парижских театрах — одним словом, полную обеспеченность и любовь молодых девушек, падких на золото и высокое положение в обществе.

Время от времени Себастьян Рок выходил из дворца. После грозы расквартированные на равнине солдаты барахтались в грязной воде. Долго находиться на улице Себастьяну не хотелось, и, забрызганный грязью, он возвращался на работу.

Как-то раз он встретил своего соседа из Нормандии д’Эрбини. По армейскому обычаю на продажу выставлялись личные вещи погибших. Заработанные таким образом деньги пересылались их вдовам и детям или же оставались полках, если покойники были холостяками. Поскольку денег уже давненько никто не получал, то вещи обменивались, причем самым непредсказуемым образом. Д’Эрбини выставил на торги вещи, которые сержант Мартинон когда-то привязал к седлу: кисет из свиного мочевого пузыря, топорик для разделки курицы, мешок, служивший ему подстилкой на биваке.

— А вот еще солдатский котелок, — крикнул капитан, размахивая своим товаром. — Кто желает, котелочек-то почти новенький!

— Давай, — откликнулся какой-то тучный человек в синем сюртуке. — Что хочешь?

— Бочку пива!

— Слишком много загнул. За все про все — мешок гороха. Идет?

Торговаться больше не стали, и покупатель отправился за горохом.

— Кто это? — спросил у капитана Себастьян.

— Как, вы не знаете Пуассонара? О-о, это продувная бестия! На всем наживается.

— Каким же образом?

— Собирает, накапливает, перепродает. Неплохо устроился, пройдоха!

Пуассонар работал в службе продовольственного снабжения при главной администрации. Он был одним из шести инспекторов отдела мясных поставок и никогда о себе не забывал. Во время пожара он умудрился натаскать из кремлевских складов мешки зерна, орехов, гороха, сахара, кофе, свечей, бочки пива и вина. Ни от кого не прячась, он загонял все это с большим наваром.

Себастьян уступил Пуассонару один из своих жилетов в обмен на русскую саблю — хороший сувенир и вещественное доказательство для придуманных подвигов. Он не забыл труппу мадам Авроры, а вот образ Орнеллы ему хотелось стереть из памяти. Все эти умиления, волнения, томления были совсем не к лицу тому новому персонажу, которого он собирался играть при дворе. Пусть Наполеон отдает предпочтение военным, а не гражданским, пусть… Себастьян мучительно раздумывал, как привлечь к себе внимание и симпатии его величества, но никак не мог найти ясной и вразумительной подсказки.

В конце недели тихий сентябрьский ветер перестал раздувать угли, и можно было возвращаться в сожженную Москву. Все, что осталось от города, имело только два цвета — черный и серый: черный дым, неподвижно повисший над пожарищем; черные каркающие вороны, по-хозяйски рассевшиеся на обугленных руинах; черные обгоревшие деревья с протянутыми, словно руки, ветвями; черные от сажи дымоходы, как башенки, возвышающиеся над четырнадцатью тысячами бывших домов; серый пепел, укрывший землю, обрушившиеся стены домов, обломки мебели, уцелевшие вещи, валяющиеся среди мусора; серые волки, разрывающие на куски останки людей и животных…