Ян Росс - Челленджер

– Нам туда, – настаивает мой спутник. – Илюха, идём.

Я стою на коленях, сквозь пальцы струится песок, и эти прикосновения ни с чем не сравнимы. Закрываю глаза и медленно мотаю головой. Илюха ещё раз зовёт меня. Он проникновенно говорит о борьбе света с силами ночи и зла, но мой дом везде, песок – моя кровь, а пыль – воздух, и мне не с кем и незачем воевать.

– Ну, я пойду? – спрашивает он, как бы ища разрешения оставить меня одного посреди пустыни.

Я киваю и желаю удачи. Обоим тяжко расставаться после породнившего нас странствия сквозь песчаную бурю, но его путь ведёт туда, а мой путь – находиться здесь. Он в последний раз треплет меня по плечу, весь подбирается и пропадает.

Когда песок высыпается из рук, я наклоняюсь и зарываюсь в него ладонями. Потом перекатываюсь на спину и погружаюсь целиком. Медленно вожу руками, и песчинки, щекоча и скользя меж волосков кожи, забираются под одежду. Это невероятное чувство, и я нежусь, как младенец, как потягивается просыпающаяся кошка, плавно вбирая щемящую истому, поглощая и пропитываясь невесомой, мерцающей пылью.

Я лежу в густом слое песчаного облака, слегка колышущегося, словно рябь на мелководье. Здесь нет ветра. Он дует над нами. Звуки тише и мягче. Они растворяются во мне и сквозь меня перетекают в землю.

Неясно, сколько длится это состояние. Мало-помалу буря стихает. Оседает пыль. Я встаю, и во все стороны льются водопады песка, клубятся и оседают, впитываясь в почву.

Оглядываюсь и вижу огни, иду на них и нахожу людей. Мне дают напиться. Тем временем вдалеке забрезжил рассвет, и я спешу к нему. Добравшись до ограды, решаю продолжать навстречу пробуждающемуся светилу и встретить восход наедине с пустыней. Примерившись, перемахиваю через забор и иду на восток.

Утомившись, сажусь и гляжу, как светлеет небо и окрашиваются золотом гребни далёких склонов, а ранние лучи, прорезавшись сквозь седую дымку, заливают светом равнину. Некоторое время я раздумываю, идти обратно или прогуляться к ближайшим холмам. Воздух свеж, на взгляд, туда не более часа ходу, и можно вполне успеть вернуться, прежде чем навалится полуденная жара.

Расстояние оказывается больше ожидаемого, и, когда я забираюсь на каменистый уступ, снова начинается буря. Днём она ещё более мучительна. Во-первых, жарко, а я не догадался пополнить запас воды. Во-вторых, ночью, сквозь пыльную хмарь, хоть иногда виднелись огни и яркие силуэты, а днём я оказываюсь окружённым однородной непроницаемой светящейся массой. Петляя по склону, я теряю ориентацию. Прислушиваюсь – ни музыки, ни каких-либо иных звуков. Всё тонет в монотонном завывании ветра и шуршании песка. Выбираю направление и принимаюсь шагать.

Спустя часа три становится очевидно, что я иду не туда. Жажда усиливается. Всё плывёт, смешиваясь в сплошное слепящее марево. Мысли плавятся от зноя и духоты, но не настолько, чтобы не понимать, что раз я не угадал месторасположение лагеря, то лишь отдаляюсь от цели, а как пережить день без воды – совершенно непонятно. При каждом шаге пустая фляга укоризненно похлопывает по бедру. Я прикидываю, где взошло солнце, уже должно быть близящееся к зениту, и меняю курс.

Бреду, как ёжик в тумане, отмеряя время и стараясь держать прямую линию. Через полтора часа, никуда не добравшись, решаю продолжать дальше. Иду, иду и упираюсь в предгорье. Некоторое время сижу на валунах у подножья, и начинаю догадываться, что, вероятно, изначально выбрал верное направление. Скорее всего, я просто не дошёл, так как в пыли двигался гораздо медленней. Собираюсь с силами и топаю обратно.

Глаза режет невыносимо. Я проклинаю своё легкомыслие и, кажется, готов отдать что угодно за правильные очки и пару глотков воды. Добравшись примерно до той же точки, беру прежний курс и заставляю себя шагать, ничего не соображая и механически переставляя подкашивающиеся ноги. Упорство в итоге оправдывается, я натыкаюсь на спасительный забор, с трудом переваливаюсь и принимаюсь скитаться по Плае в поисках людей. Никого не найдя и выбившись из сил, я опускаюсь на землю, привалившись к какому-то строению, и замираю в заторможенном оцепенении.

Понемногу сквозь шум бури прорезаются гулкие металлические удары. Сперва я не обращаю внимания. Ноги налиты свинцом. Глаза слезятся. Звуки неумолимо приближаются. Встрепенувшись, настороженно прислушиваюсь. Мало-помалу на опостылевшем однотонном фоне проступает силуэт в конусообразной шляпе, размеренно колотящий по земле здоровенной кувалдой.

Забыв усталость, кряхтя, поднимаюсь и подхожу. Здоровущий китаец с молотом вбивает колья, укрепляет шпалы и невозмутимо ворочает тяжёлые рельсы, прокладывая одноколейную железную дорогу, уходящую в никуда.

Бросив колотить, он внимательно осмотрел меня, вынул флягу, дал напиться и полил на руки, чтобы я промыл глаза. Потом, сняв свои офигенные очки, протянул мне. Они оказались что надо, с добротными, прилегающими к лицу резинками и широким стеклом. Не очки, а горнолыжная маска. Я медлил в нерешительности, но он достал другие – попроще, и нацепил на себя. Лишь тогда, ещё не веря своей удаче, я одел его маску. Выдох, вдох, и снова глубокий выдох… Мир преобразился, вот оно – истинное блаженство.

Мой спаситель рассмеялся, и я спросил про рельсы. Закинув на плечо молот, он сделал жест следовать за ним. Через метров триста обнаружился старинный паровоз с вагоном. Обойдя это диво, я присел на подножку и поинтересовался, в какой стороне лагерь. Он ещё раз осмотрел меня, будто что-то решая.

– Идём, – говорит он и, прислонив молот, протягивает руку.

Я хватаюсь, и он рывком поднимает меня на ноги. Мы идём, и я уже не слежу за направлением. За этим человеком я готов следовать куда угодно. Китаец ступает неспешно и уверенно, словно буря не является для него помехой.

Чувствуется близость Города и, хотя ничего не изменилось в окружающей непроглядной пелене, становится ощутимо легче. Вскоре мы добираемся до большого шатра, минуем толпу обнажённых людей и входим внутрь, где нам вручают жёлтые палки и угощают чаем.

– Эй, жёлтые! – откидывает полу шатра парень в шортах и шлёпанцах.

Китаец поднимается и направляется к выходу. Снаружи он начинает неторопливо раздеваться, впрочем, остальные тоже. Оставшись совершенно голым, он вопросительно смотрит на меня. Я пребываю в некотором замешательстве, но оставаться одетым средь нагих людей кажется почти непристойным. Поколебавшись, я ещё раз оглядываюсь на довольно посмеивающегося китайца и следую его примеру.

В соседнем шатре оказывается баня. Входящих для начала обливают водой, и мой вид вызывает у парня со шлангом бурный приступ веселья. Однако меня это не смущает, а душ после бури кажется райским наслаждением. Омытые, мы стоим в полумраке. На груди моего проводника фосфоресцирует медальон с эмблемой фестиваля. В дальнем углу кто-то затягивает размашистый ирландский напев. Понемногу его подхватывают ещё голоса. В горячем влажном воздухе вибрирующая мелодия крепнет и расцветает, перерастая в лихой торжественный гимн.