Кэти Такер - Одна маленькая ложь

У меня глаза лезут на лоб.

– Что? Как? – Через четыре дня… Значит, он прямо из Майами полетел в Нью-Джерси.

– По-видимому, он нашел адрес тренера, понимая, что таким образом найдет и меня.

Разумеется.

– Я… – Я вздыхаю, чувствуя себя бесконечно виноватой в том, что столько выболтала доктору Штейнеру о личной жизни Эштона. – Извини. Когда я была дома в Майами, я говорила с ним о тебе. Мне надо было все это кому-то высказать. И в голову не пришло, что он прилетит сюда. – Почему я об этом не подумала?

Эштон прикладывает мне палец к губам.

– Все в порядке. Правда. На самом деле именно он навел во всем порядок. – Эштон качает головой и смеется. – Твой доктор Штейнер – это нечто. Как же здорово он вытягивает информацию – тебя вроде как допрашивают, но так дружелюбно. Ни разу не видел, чтобы тренер с кем-нибудь так легко соглашался, как с этим Штейнером.

Не могу не засмеяться.

– Уж я-то тебя понимаю, как никто другой.

– За четыре часа, честное слово, Ирландка, всего за четыре часа этот тип разложил по полочкам всю мою прошлую жизнь и нынешнюю ситуацию. Потом позвонил своим коллегам. – Кивнув в сторону клиники, Эштон поясняет: – Директор этого интерната – его хороший знакомый. Он подготовил комнату. – Эштон грустно улыбается. – Говорят, ей недолго осталось. Может, год или два. В той клинике было круче, но сейчас для нее это уже не имеет значения, она не нуждается в дорогих лекарствах и лечении. Ее уже не вернешь. Я смирился с этим. Сейчас ей нужны только безопасность и комфорт. И покой.

Сказать, что я потрясена, значит ничего не сказать. Меня буквально взрывают эмоции – вулканическая смесь счастья, печали и обожания – обожания по отношению к моему безумному доктору, который непонятным образом вернул мне любимого человека. Слезы льются рекой, и я даже не пытаюсь их утирать, просто стараюсь во всем разобраться.

– А как тебе удалось перевезти маму? Как твой отец…

Хохот Эштона прерывает мой вопрос.

– Ирландка, это самая лучшая часть. – Он смахивает слезинку у себя с ресниц, и на миг его взгляд устремляется куда-то вдаль. – Поразительно, на что идут некоторые люди, когда понимают, что это может сойти им с рук. И еще более поразительно, на что они готовы, когда понимают, что это им с рук не сойдет. Шестнадцать лет отец безнаказанно надо мной издевался. Когда появился Штейнер, мы втроем с тренером отправились прямиком в офис к отцу, чтобы положить этому конец. В жизни так ничего не боялся. Но тот факт, что я теперь не один… – Голос у Эштона прерывается, а у меня словно в сердце что-то оборвалось.

Притягиваю его к себе, стискивая в объятиях изо всех сил. Я хочу услышать рассказ до конца. Мне это необходимо. Но в этот самый миг, чтобы осознать все, мне нужно просто прижать его к себе. Пусть я давно потеряла родителей, но у меня остались воспоминания о счастливом детстве, и мне легче пережить потерю. А у Эштона в памяти – лишь мрак и ненависть. И тяжелая обязанность защищать женщину, что даже не помнит мальчика, которого когда-то окутывала своей любовью.

– Мой отец – человек влиятельный. И не привык, чтобы ему диктовали, что делать. Поэтому, когда в кабинет без приглашения вошел Штейнер и сел в его личное кресло… – Эштон тихо хмыкает. – Прямо как в кино. Штейнер спокойно изложил факты – насилие, манипуляция, явный шантаж. Он не вникал в подробности, не ругался, не кричал, ничего такого. Просто недвусмысленно дал понять отцу, что он в курсе, и тренер тоже. А потом Штейнер положил на стол листок с адресом этого заведения и сказал, что палата подготовлена, и мы собираемся перевезти туда мать, и что оплачивать все счета будет по-прежнему он, и что мама останется в этом заведении, пока душа не оставит ее тело.

Представляю себе эту картину, и рот у меня открывается от изумления.

– И что было потом? Что он сказал?

Эштон чуть кривит губы.

– Сначала отец попытался запугать Штейнера разной юридической фигней, угрожал подать на него в суд и отозвать его лицензию. Штейнер улыбнулся. Улыбнулся и весьма образно обрисовал, что случится, если отец Даны узнает, почему разбито сердце его дочери, и что это будет намного хуже, чем просто лишиться важного клиента. А если учесть, что у меня сохранены электронные письма про тот дом престарелых, – свидетельство его злых намерения по отношению к жене, – то этого вполне хватит, чтобы разрушить светлый образ, который отец создавал годами. А еще Штейнер сказал, что, возможно, все это заинтересует его друга-адвоката, который выиграл не одно дело и готов взяться за это бесплатно. Штейнер назвал его фамилию, и отец побледнел. Как выяснилось, в Нью-Йорке есть юристы и покруче Дэвида Хенли.

После паузы он продолжает:

– Потом мы ушли. Я просто повернулся спиной к отцу и вышел. С того дня я ни разу его не видел.

– И он… – Оборачиваюсь и смотрю на клинику. – Он сделал так, как велел Штейнер? Вот так просто?

Эштон чуть морщится.

– Не совсем… Перевод состоялся. Через два дня маму забрали и перевезли сюда. А через четыре дня курьер принес документы и письмо о намерениях. Отец передает мне права опеки. Теперь я отвечаю за благосостояние матери и ее финансы. Помнишь, я говорил тебе, что она была моделью?

Я киваю, а он продолжает:

– У нее было полно собственных денег. Когда она узнала про болезнь, она позаботилась о том, чтобы обеспечить свое лечение. Она с самого начала сама за все платила. Просто деньги были в его кармане.

– Значит, он тебя просто так… отпустит?

Эштон медленно кивает.

– С условием, что я обязуюсь не разглашать наши с ним… отношения. Начиная с детства и заканчивая историей с Даной. Всё. Я подписываю договор о неразглашении, и он гарантирует, что я его больше не увижу и ничего о нем не услышу.

Увидев на моем лице немой вопрос, Эштон отвечает:

– Я подпишу этот договор. Мне все равно. Все это в прошлом. А сейчас меня заботит совсем другое. – Эштон прижимает меня еще теснее. – Я совершил столько ошибок, столько тебя обманывал и так тебя обидел, что даже не знаю, как все это поправить. Но… Может, мы попробуем, – он сжимает челюсти, – как-нибудь все это забыть и начнем сначала?

Неужели это на самом деле происходит? Я сижу здесь с Эштоном – и это единственное, чего я хочу, – и наконец все это, может быть, правильно.

Почти.

– Нет, – еле слышно шепчу я.

Вижу, как Эштон напрягся, и в глазах его стоят слезы.

– Ирландка, я сделаю все. Все что угодно.

Опускаю руку и нащупываю у него на запястье этот ужасный ремень.

Мне не надо ничего говорить – он понимает меня без слов. Закатывает рукав куртки, обнажая вещественное напоминание о страшном прошлом, и молча смотрит на браслет.

– Отец выбросил ремень в ту ночь. Наверное, хотел избавиться от кровавой улики. Но я нашел его в мусорном баке и прятал у себя в комнате годами. В тот день, когда я замаскировал свои шрамы под татуировками, я сделал наручник из куска ремня. Чтобы он постоянно напоминал мне о том, что ради матери я должен держаться. – Взглянув на окно третьего этажа, где лежит его мать, он грустно улыбается. Сердце у меня ликует, когда я вижу, как он ловко расстегивает браслет. Спустив меня с колен, он отходит на несколько шагов и, собрав всю свою силу, закидывает последнее свидетельство власти отца над собой в гущу деревьев.