Кэти Такер - Одна маленькая ложь

Как бы там ни было, Эштон явно не осознает, насколько сильно я его люблю. Да, две недели назад я сбежала. Потому что должна была так сделать. Для себя. Но сейчас я здесь и больше никогда не захочу убежать или уйти от Эштона.

Просто молюсь, чтобы мне не пришлось этого делать.

Какого еще хрена придумал мой психиатр?

Отступив на шаг, Эштон ведет меня за руку в глубь комнаты, и я вижу все помещение. Просторная палата с желтыми обоями, лепниной на потолке, виноградной лозой, обрамляющей эркер, через который щедро льется полуденный свет. Все это меркнет когда я вижу женщину на больничной койке.

Пожилая женщина с темными волосами с проседью и морщинками – раньше ее без сомнения назвали бы красивой, особенно за ее чувственные губы. Такие же полные, как у Эштона.

И тут все встает на свои места.

– Это твоя мама, – шепчу я. Не спрашиваю, я и так знаю ответ. Но не знаю ответов на множество «почему».

Эштон все так же сжимает мою руку.

– Да.

– Значит, она не умерла.

– Не умерла. – Повисает долгая пауза. – Но ее больше нет.

Перевожу взгляд на сумрачное лицо Эштона, а потом опять смотрю на женщину. Понимаю, что бесстыдно таращусь, но не могу ничего поделать.

Она смотрит то на меня, то на Эштона.

– Кто… – Женщина силится что-то сказать, губы шевелятся, но из них больше не исходит ни звука. А в ее глазах я вижу только смятение.

– Мам, это я, Эштон. А это Ливи. Я тебе про нее рассказывал. Мы зовем ее Ирландкой.

Глаза женщины смотрят в лицо Эштона, а потом веки опускаются, словно она ищет ответ в своей памяти.

– Кто… – Она делает вторую попытку. Я делаю два шага вперед, насколько позволяет мне рука Эштона. Слышу слабый запах мочи, как в доме престарелых, где у многих пациентов проблемы с недержанием.

Словно бросив попытки разобраться, кто есть кто, женщина поворачивает голову и смотрит в окно.

– Пойдем, подышим воздухом, – шепчет Эштон и тянет меня за собой к тумбочке с маленьким музыкальным центром. Включает диск Этты Джеймс, чуть прибавляет громкость. Молча выводит меня из комнаты и тихо закрывает за собой дверь. Так же молча спускаемся по другой лестнице во внутренний двор с голыми дубами и дорожками между подготовленными к зиме цветочными клумбами. Наверное, в теплую погоду здесь очень уютно. А сейчас на легком ноябрьском морозце я зябко повожу плечами.

Эштон опускается на скамейку, усаживает меня на колени и обхватывает руками, словно хочет спрятать от стужи. И я не противлюсь: мне необходимо его тепло, и не только из-за морозца. Даже если это неправильно.

Именно этого я и боялась.

Больше я не знаю, что правильно, а что нет. Знаю одно: мать Эштона жива, и доктор Штейнер отправил меня сюда, чтобы я узнала правду. Откуда все разузнал доктор Штейнер. Потом разберусь.

Закрываю глаза и вдыхаю, с наслаждением вдыхаю божественный запах Эштона. Быть с ним рядом после нашей с ним ночи еще труднее, чем я себе представляла. У меня такое ощущение, будто бы я стою на краю утеса, а буря эмоций в моей душе вот-вот столкнет меня – боль и смятение, любовь и желание. Снова чувствую это притяжение, желание прижаться к нему, коснуться рукой груди, поцеловать, убедиться в том, что он мой. Однако он не принадлежит мне. Он и себе-то пока не принадлежит.

– Эштон, зачем? Зачем ты солгал, будто она умерла? Зачем… почему все так?

– Я не лгал. Просто промолчал, когда ты решила, что она умерла.

Очередное «почему» просится на язык, но Эштон меня опережает:

– Мне было легче смириться с этим, чем признать, что моя мать меня не помнит. Каждый день я просыпался с надеждой, что она умерла и я стал свободным от своей гребаной жизни. И теперь могу жить с миром.

Закрываю глаза, чтобы спрятать слезы. С миром. Теперь мне понятен тот взгляд, которым смотрел на меня Эштон, когда узнал, что мои родители умерли. Он желал того же себе. Переведя дыхание, говорю:

– Ты должен рассказать мне. Все.

– Сейчас расскажу, Ирландка. Все расскажу. – Эштон чуть откидывает голову, словно собирается с мыслями. Чувствую, как его грудь вздымается рядом с моей, когда он делает вдох. Мне кажется, будто я вижу, как с его плеч сваливается тяжесть: впервые в жизни он может говорить свободно. – У моей матери последняя стадия болезни Альцгеймера. Эта болезнь развилась у нее очень рано – раньше, чем у многих.

В горле у меня внезапно встает ком.

– Она родила меня, когда ей было за сорок. Я был нежданным ребенком. И нежеланным для моего отца. Он не из тех, кто умеет делиться. Не хотел, чтобы мать отвлекалась на меня. – Он замолкает и грустно улыбается. – До знакомства с моим отцом мама жила в Европе и много лет работала моделью. У меня сохранились журналы с ее фотографией на обложке. Как-нибудь тебе покажу. Она была потрясающая. Глаз невозможно отвести.

Поднимаю руку и провожу по его щеке.

– Почему-то меня это не удивляет.

Эштон закрывает глаза и на миг припадает к моей руке, а потом продолжает свой рассказ:

– Когда она познакомилась с отцом, поначалу она тоже не хотела заводить детей, так что все складывалось благополучно. До моего рождения они прожили в браке пятнадцать лет. Пятнадцать лет безмятежного счастья, а потом родился я и все разрушил. По версии моего отца. – Он произносит это с равнодушным видом и пожимает плечами, но я знаю, что на самом деле ему это совсем небезразлично. Вижу потаенную боль в его карих глазах.

Знаю, что зря делаю это, но прижимаю ладонь к его груди.

Эштон кладет сверху свою ладонь, сжимает мою и закрывает глаза.

– А я думал, что больше уже никогда не почувствую это, – шепчет он.

Даю ему время, а потом прошу продолжить:

– Рассказывай дальше. – Но оставляю руку на том же месте, поверх его сердца, которое стучит все быстрее.

Губы у него чуть морщатся, словно от боли, а потом он открывает глаза, и я вижу, как они блестят. От одной мысли, что Эштон плачет, у меня все переворачивается внутри. Стараюсь не выдать себя.

– Никогда не забуду, как однажды мы с мамой сидели за столом и вместе готовили печенье. Мне тогда было семь лет. Она потрепала меня по щеке и сказала, что я ее спасение, и она не осознавала, как много теряет, пока не поняла, что забеременела. Сказала, что в ней словно что-то щелкнуло – и все изменилось. Как будто включилось что-то – и она захотела ребенка больше всего на свете. Сказала, что я сделал их с отцом очень счастливыми. – В этот момент по его щеке покатилась слезинка. – Ирландка, она же ничего не знала. Даже понятия не имела о том, что он со мной вытворяет, – шепчет он, снова закрывает глаза и делает глубокий вдох, чтобы успокоиться.

Смахиваю слезинку с его щеки, а потом быстро утираю свои слезы – чтобы не мешать разговору – и спрашиваю: