Юозас Апутис - Мост через Жальпе

Адомас с усилием поднял с края кровати руку и выставил большой палец. Бенас улыбнулся.

— Доктор, — медленно заговорил Адомас, — вот чертовщина: где тонко, там и рвется.

Бенас смешно оттопырил губу и покачал головой.

— Скажите, Адомас, вас не мучают воспоминания?

— Воспоминания? Наседают чаще во сне.

— Они хорошие?

— Доктор, воспоминания все хороши, даже самые плохие.

— Пожалуй, это так… Адомас, хорошо еще, если можно зашить, когда порвется…

— Хорошо.

— Ему не будет худо, доктор? — сквозь слезы спрашивала жена Адомаса, когда Бенас появился в коридоре.

— Не будет. Зайдите и спросите у него самого, он тоже знает. Только не мучьте его, дайте ему отдохнуть. И себя не мучайте.

Бенас удалялся по коридору.

Жена Адомаса с учителем вошли в палату.

— Идите и вы, — остановившись, сказал Бенас Герде.

— Многовато будет. Я посижу тут, а потом все поедем с учителем.

Постояв, Бенас вдруг подошел к Герде.

— Могли идти и вы.

— Доктор… — Он заметил, что ее глаза изменились. Бенас едва не отпрянул: они были очень похожи на глаза Гильды. Тут же он заметил, что и губы у нее такие же, как у Гильды.

— Доктор, сегодня я осмелюсь сказать правду. Вы же знаете, что приехала я только ради вас.

— Женщины останутся без нарядов, Герда… Адомасу плохо, а едете вы ради того, которому хорошо… Будьте умницей, прошу вас изо всех сил. Не стоило этого делать, Герда, вы же видите, что меня уже нету. Один только жалкий инертный дух, за который может зацепиться человек чувствительной души. Лишь иногда возгорается во мне пламя из кучи пепла. Себе-то я могу лгать и подбадривать себя сладостью этой лжи, но вас я не вправе потчевать ложью.

— Не говорите!.. Говорите кому угодно, но я-то знаю, что это неправда… Вы переутомились. Такому человеку… Вам очень трудно жить. Когда вы шли сейчас по коридору к палате Адомаса… на вашем лице была написана радость.

— Герда, это самообман. И не только себя я обманываю, но и вы обманулись… Этот старик профессор говорил правду… Мое лицо вспомнило, каким оно бывало в подобные минуты, и аккуратно сыграло себя. Бывшее лицо. Герда, все мы стремимся к воспоминаниям, хоть вы когда-то и не соглашались с этим. Или нет, вы говорили то же самое — что только те размышляют воспоминаниями, которые ничего уже не хотят, у которых ничего нет впереди.

— Вы не можете иначе, вы всегда должны ходить в белом халате… по палатам. Сейчас я предстану ужасной эгоисткой, но мне хочется верить, что я вам хоть как-то помогаю. Я же чувствую, я просто знаю: когда вы уплываете на озеро или когда гуляете по полям, вам ведь лучше, что есть я? Или я ошибаюсь, доктор? Скажите, можете ли вы мне хоть столько-то сказать?

— Герда, — сказал Бенас, сделав еще один шаг.

В испуге она вскочила с лавочки.

— Герда, не требуйте ответа. Слова здесь бессмысленны — они не сказали бы правды, которую — вы и я — видим перед глазами: она сверкает, трепещет, но она бесформенная, не названная, безымянная. Произнесенное слово было бы чистейшей ложью. Успокойтесь, Герда. Хотите признания?

— Нет!.. Никоим образом, — прошептала Герда. — Нет, не надо.

— Я буду говорить не прямо, а глядя на эту трепетную и неопределенную истину: никто не выбьет у меня из головы, пока я буду жив, — я буду не один, а с вами, с такой, какая вы есть. Знаю: все переменится, но вы для меня не сможете быть другой. Однако, из меня уже лезут слова-лгуны…

— Доктор!

— Минуточку! Вы обязаны понять, Герда. Я никогда больше не надену белый халат. Я лишь по инерции выдержал эти несколько минут. Этот хилый, гнилой профессоришка воскресил меня. Кто уж кто, а я-то знаю, — для меня теперь важно копаться в мозгу и в мусоре воспоминаний искать точку опоры. Я буду копаться, копаться, Герда… Ты слышишь, что я говорю, ты понимаешь, Герда? Почему ты молчишь? — Вдруг он закричал пронзительно: — Сейчас я тебя встряхну, ты должна все понять и увидеть, ты обязана вспомнить, я буду трясти тебя, пока голова не слетит с плеч! — Он схватил Герду за узкие плечи. — Г и л ь д а!.. Господи, какие красные у тебя губы, Гильда…

Герда отшатнулась.

Глаза ее стали огромными, от лица отлила кровь.

— Что с вами, господи, что с вами случилось? — испуганно спросила Герда, схватив его за руку. По коридору к ним бежала сестричка.

Доктор Бенас глядел через плечо Герды на белую стену, обе его щеки дергались, лицо выдавало неимоверные усилия справиться со слабостью.

— Нет у вас свободного уголка, сестричка? Мне надо побыть одному.

— Комната врачей сейчас пуста, доктор.

— Дайте ключ.

— От комнаты врачей?

— Да.

— Она не заперта.

— Но мне придется запереться… Вы не бойтесь, я ничего… Я еще отдаю себе отчет… Мне только надо побыть одному, чтоб мне на самом деле никто не мешал. Да вы успокойтесь. Заранее извиняюсь перед врачами, которые не смогут войти в кабинет. До утра я никого не впущу…

Сестричка вынула ключ из кармана халата.

Чуть согнувшись, он шел по коридору, повернул к двери, приоткрыл ее, и тут же заскрежетал ключ в замке.

Сестричка бросилась было за ним, но Герда остановила ее:

— Так ему лучше.

— Вы точно знаете?

— Знаю, сестричка.

…— Гильда, ты помнишь: вечером шли мы по ольховой аллее к морю. Ты рассказывала о своей матери, о чудесных зеленых берегах реки, когда ты шла к первому причастию через желтый от одуванчиков луг. Ты помнишь, Гильда? Ведь у тебя наступает иногда просветление. Гильда, постарайся вспомнить! — кричит он, тиская ее плечи.

— Д о к т о р Б е н а с, Гильда, не уходите далеко, — предупреждает, торопясь куда-то мимо них, врач.

— Не бойтесь! — зло отвечает Бенас. — Ваш дом любой покажет, если заблудимся.

Они идут рядом. Из окон смотрят сестрички и головами качают. По высокой цементной ограде пробегают две кошки. Уже весна. Цветет сирень. Кто-то в полосатой одежде забрался на куст и трясет.

Наземь падают лиловые яблоки сирени.

Из высокой красной трубы поднимается дым и, изогнувшись вдалеке, за цементной оградой, заползает в верхушки сосен.

Рядом с Бенасом идет она, спокойная и послушная, иногда наклоняется и, сорвав цветок, теребит его пальцами.

— Гильда, — говорит Бенас, садясь на скамью и усаживая ее рядом. — Тогда море было все красное и закат. Мы искали гору и заглянули в луна-парк. Сели в электрические машины с резиновыми брюхами и тут же разъехались, машины, задевая тонкими усами за сетчатый потолок, разлетелись кто куда, потом встретились, сильно ударившись рылами… После этого мы отправились в большой голубой шатер, там были играющие ящики из Чехословакии, мы отыскали одну пластинку. Она называлась «Боль воспоминаний». Ты не хотела, чтоб мы ее поставили, но я уже бросил монету. Когда раздалась мелодия, ты пожала мне руку и показала на стоящую в углу седую старушенцию. Она украдкой слушала нашу музыку, поджав бледные морщинистые губы, и глядела на нас. Ты еще сказала: «Бенас, эта старушенция теперь шепчет, что мы с тобой счастливы». Мы отправились к бухте, уселись в амфитеатре, и ты тогда говорила, что завидуешь здоровым людям, нет, ты сказала, что ненавидишь здоровых людей… Гильда… — Он сжимает ее руку и, отпустив пальцы, видит, какая она бледная. Побелели от крепкого пожатия и ее пальцы. Гильда взвизгивает, а потом разражается хохотом, размахивая руками.