Roger Peyrefitte - Особенная дружба

— Но вы же совсем не спали, Отец?

— Нескольких часов для меня достаточно, — сказал священник. — Или, вероятно, я должен сказать, что могу довольствоваться очень малым. Но я требую удовлетворения, даже в этом очень малом. Я предложил вам поменяться пижамами, вместо этого вы двое надели чистые, которые, однако, подходят вам лучше, чем прежние. Для того, чтобы научить вас быть более послушным, я достал те грязные из ваших бельевых сумок и заменил их, в ваших комодах, новыми пижамами приблизительно подходящего размера — мне посчастливилось иметь их, предназначенных для двух моих племянников, в своём чемодане. Следуя путём смирения, вам придётся солгать своим семьям, рассказав им, что подмена объясняется ошибкой со стороны сестры–хозяйки.

С этими словами он наполнил их стаканы и протянул круглые печенья: инцидент был исчерпан.

— Несмотря на вашу уверенность во мне, — продолжил он, — у меня ещё нет равной уверенности в вас, и в настоящий момент я не могу получить её в ваше отсутствие. Перед тем, как предоставить кому–нибудь своё расположение, я очень внимательно изучаю его лицо. Таким путём я изучал всех ваших соучеников, в том числе и вас, и я выбрал вас. И каждую ночь этот выбор всё основательнее подтверждается. Я на миг присаживался на ваши кровати, время от времени включал свой фонарик, чтобы полюбоваться вами. С каким нетерпением я жду этого момента! Я готовлюсь к нему, как к празднику. Не Сократ ли говорил нам, что готовит себе прекрасное, когда собирается зайти к возлюбленному? Но между ним и мной есть разница в том, что я уделяю много внимания бритью. Замечаете ли вы небрежность в этом пункте, которую допускают мои коллеги, и которая достойна скорее Сократа, нежели циничных философов? Некоторые из них бреются только по воскресеньям перед высокой мессой. Мой собственный церемониал иной: я бреюсь не только утром, для всех, но вечером, для вас. Мое желание как человека, уважающего себя — представать в таком виде перед вашими глазами, даже если они закрыты во сне; перед зеркалом, хотя оно скрыто во мраке ваших мальчишеских душ; пред вашими лицами, безупречными и беззащитными во сне.

Жорж не смог не улыбнуться от таких изысканных тонкостей насчёт однодневного роста растительности на лице; слегка иронично, он процитировал:

Saintes douceurs du ciel, adorables idees! [Святые удовольствия небесные, милые идеи!]

Этот отголосок пьесы о Полиевкте заставил их всех рассмеяться — и Отца тоже, который, вероятно, надеялся доказать, что он тоже может принять шутку. Но после этого — возможно, желая продемонстрировать, что он, к тому же, знает, как сменить тему — направил их разговор в сторону вчерашнего вечернего представления. Отец предоставил мальчикам отчёт об ужине их клерикальных гостей, который состоялся в столовой и представлял собой этакий званый вечер, за трапезой на котором он и составил им компанию. Они оказались запертыми в той комнате, вероятно, с целью как можно дольше ограждать их, насколько это возможно, от мальчишеских проказ.

Их не выпускали из столовой, словно там находилось секретное логово Синей Бороды. Своим юным гостям Отец описал манеры местного приходского духовенства — столовые салфетки, повязанные вокруг жирных шей; чмокающие губы после напитка; тарелки, наклоняемые левой рукой; и соус, усердно уничтожаемый справа; куриные ножки, которыми размахивали, вытянув руки. Разговоры были того же порядка: один из соседей Отца де Треннеса по столу упорно пытал его относительно местной рыбалки на угря; другой очень настаивал в вопросе предстоящей беатификации первого святого среди индейцев, анонсированного в газете.

Между тем, Жорж радовался, что на этот раз разговор священника не принял коварного поворота. А ещё более удивлялся, ибо, судя по их последней встрече, ожидал услышать лекцию на тему «разгула порочных страстей» — выражение, воспоминания о котором несколько раз вызывали у него и Люсьена припадки смеха, хотя Люсьен, со своей стороны, предпочитал другое — «в омуте вашего несчастья».

Отец де Треннес положил конец его шутливому настроению:

— Мои рассказы развлекли вас — я не имею в виду краснокожего святого — и вы забудете их так же быстро, как истории Фукидида и Саллюстия. Что в итоге останется с вами, что будет напоминать вам о днях колледжа — будут воспоминаниями совсем иного порядка, и именно они оставят след в вашей жизни — совместные взгляды, блеск волос, полнота и чистота алых губ, тепло рук…

И, обратившись к Жоржу, он потребовал:

— Кто был тот мальчик, с которым вы говорили вчера после представления?

— Брат Мориса Мотье.

— Вы хорошо его знаете?

— Ох, знаете — не лучше, чем остальные.

— Жаль. Я готовился поздравить вас с такой дружбой; это было бы вдвойне достойно вас — потому что вы удержали это в тайне, и потому, что этот мальчик — одно из самых красивейших созданий, когда–либо созданных Богом.

Отец де Треннес, подобно Полиевкту, тоже был склонен заканчивать свою речь Именем Божьим, или похожим образом. Но Жорж, раздумывая над этим фактом спустя некоторое время после своего возвращения в постель, был отнюдь не спокоен. Он был не так наивен, чтобы не понять, что это стало единственной причиной интереса священника к Александру. Жорж начал понимать характер этого человека, чьё каждое слово и поступок скрывали какую–то цель. Он понимал, что Александр теперь на примете у этого человека и что Отец де Треннес подозревает между ними связь. Археолог расшифровал надпись, реконструировал храм. Жорж дорого заплатит за смелость, которую он извлёк из трагедии Корнеля [Пьер Корне́ль (Pierre Corneille), 1606–1684, французский поэт и драматург, отец французской трагедии; член Французской академии, автор трагедии «Полиевкт»], и которая предала его. Он сам спровоцировал эту новую угрозу своей дружбе с Александром. А угроза исходила от того, чья свобода действий была не ограничена; теперь этот человек вызывал ещё больше тревоги, чем раньше. И настоятель, и отец Лозон, творили, каждый в меру своего понятия, только хорошее. Но каким был Отец де Треннес? Этот вопрос, которым задавался Жорж с момента своей самой первой встречи со священником, оставался без ответа.

Во всяком случае, уверял он себя, тут не может быть никаких сомнений — Александр будет добавлен к Люсьену — и «давайте, мы будем четырьмя друзьями». Несмотря на мнение Пифагора, он попросит Отца установить лимит его дружбы. А еще лучше, ему следует придумать, как избегать этой специфической темы разговора. Ему следует суметь сделать так, чтобы имя Александра не склонялось в каких бы то ни было темах, религиозных или учебных, связанных с непорочностью или античностью. Он и его друг не нуждаются в помощи или заступничестве ни ангелов, ни богов.