Николай Душка - Проигранное время

— По скольку Вы с нас возьмете? — спрашивали мы ее, когда искали квартиру, внутри в то время было пусто, как зимой в белом поле, ровно покрытом снегом.

— Двадцать пять рублей.

— За двоих? — переспросил Шут.

— За двоих, — ответила она. Один раз в неделю у нас была военная подготовка, и надо было просыпаться в пять утра. Мы просили ее разбудить нас в пять, и она будила нас в четвертом часу.

— Пора, ребята, опоздаете. Может, она думала, что у нас праздник. Мы включали свет, смотрели на часы и снова укладывались. Хоть полчасика еще поспать. А минут через пять бабушка громче:

— Пора, ребята. Тогда Шут вставал и одевался. Он не торопился. Времени было много.

Этой зимой было не только тепло, но и не голодно, потому что Шут в карты играл мало, чаще сидел дома, вернее, лежал на кровати и читал одну и ту же толстую книгу без обложек, без начала и без конца. Не играл он потому, что у него не было денег, стипендию он не получал, а родители об этом не знали. Я тоже не получал стипендию. Мои родители об этом тоже не догадывались. Этой зимой, хоть и было все неплохо, мы не могли играть так же легко, как раньше: проиграешь — останешься без куска хлеба. Игра стала напряженнее — рисковать было нельзя.

— Сходи, — говорил Шут, — поиграй. Есть скоро захочется.

— Нечем расплачиваться, — говорил я ему, хотя он и так знал.

— Вечер еще нескоро, — говорил он, имея в виду ужин бабушки, — а потом опять утро придет, — рассуждал он.

Я собирался и ехал в общежитие — на заработки. На улице снег, светло, нигде никого нет, все заняты делами, ребята — на занятиях, всем — хорошо, а мне что-то не очень… В общежитии бездельников и жаждущих всегда найдешь, и маленькая коррида начинается. Тут уже вливаешься в общую жизнь, и грусть оставляет. Грусть остается за окном, там, где снег. Но туда можно и не смотреть. Теперь надо только крепче сидеть да не попасть быку на рога. В такой игре много не выиграешь, но и проиграть практически невозможно. Голова работает, как бетономешалка, — размеренно и правильно; и малейший просчет соперника — твой выигрыш. В душе — это на четверть ниже подбородка — тоже работа идет: как жернова трут муку; и мышцы рук в напряжении. Работает человек — добывает хлеб насущный. Всегда после такой игры, чаще одной — на вторую сил не хватает — я приносил домой рубль, два или три. Больше трех не приносил.

— Маловато, — говорил Шут про рубль. Два рубля приводили его в возбуждение, он вдохновлялся и мог даже что-нибудь сказать, ему не свойственное: творческий пыл на него находил. А когда я приносил трешку, мы клали ее посреди комнаты и танцевали вокруг нее, припрыгивали и притопывали, и улюлюкали, как истинно счастливые люди. Однажды за этим занятием нас застала бабушка:

— Что вы делаете, ребята?

— Мы веселимся, бабушка, — притух Шут.

Хотелось чего-то другого. Хотелось изменить существование. «С понедельника начнем…» — твердили мы иногда, и казалось, что начать новую жизнь так просто, как пересесть с одной телеги на другую, которая везет в обратную сторону. Дождемся понедельника, и все изменится. Начнем каждый день ходить на занятия, начнем еще что-то… Но мы не знали, что еще можно начать. Новая жизнь — она не начиналась. Шли дни, месяцы и, увы, годы. Мы начинали и начинали новую жизнь, и все заканчивалось в шашлычной за пивом; а потом все опять по-старому, по-прежнему. Если представить себе наш внутренний мир как колодец, то новая жизнь находилась на поверхности, а старая, которая не отпускала нас, глубоко внизу — прочно и почти вечно. Мы не замечали этого, а только чувствовали, и старой жизнью было пропитано все наше существо. Так бывает пропитана чернилами старая промокашка, которая служила для нескольких тетрадей.

— В «Пиво» пойдем, — натягивал на себя пиджачок Шут; а я за ним, и новая жизнь исчезала на глазах. Где она? Ищи ветра в поле.

Весной игра возобновилась с прежней силой. Приехали новые шулера. Против них мне пришлось играть одному. Получилось так, что Шута не было. Тот, что справа от меня, сдавал тому, что слева, три раза подряд всю масть — все три раза пику. На большее, наверно, не хватило фантазии. Но они проигрывали, потому что, кроме ловкости рук, нужно иметь и голову. Но у них головы были для другой цели — всем известно, для какой — чтоб носить шапку. Они этого и не скрывали. Несмотря на то, что в помещении было тепло, они оба старались и здесь использовать головы по назначению: на той голове, что слева, была кепка типа аэродром, только небольшой, а на другой — фетровая шляпа. Кепка и шляпа сидели прекрасно. Парень напротив — четвертый — был хуже Ивана-дурака. Он до конца игры не догадался, что с нами сидят шулера, а не просто игроки. Он сдвигал колоду одному из них, и тот сдавал, что хотел. Шулер забирал у него «сдвинутую» колоду, слышался щелчок. Дальше можно не играть. Другому шулеру я сдвигал, с прорезкой — одну часть карт задвигал в другую — так, что шанс выиграть какой-то был. До тех пор, пока они не применили «домашнюю заготовку». Тот, что слева, как будто уронил карту под стол, нагнулся и сменил колоду. Об этом я узнал лет через пять, а тогда мне пришла игра. И я, конечно, сыграл.

Шулера уехали. Я задумался. Так бывает, что после крупного проигрыша — задумываешься. В школе я готовил себя к институту, а чем занимаюсь? К чему готовлюсь сейчас?.. В карты я играл не один год, и это был слишком долгий срок, чтобы укорять себя. Ощущение было такое, какое может быть только у нищего француза или англичанина, который потерял жилье давно, а работу еще раньше, и пришло время прыгнуть вниз головой в Сену или в Темзу. Бульк, и все. «Почему все вышло так плохо? Почему я играю, и когда это началось? Почему это началось?» — спрашивал я себя. Но думать надоело, это все была жизнь, а кто рискнет отрицать жизнь? Тогда я еще не знал, что есть такие люди… А когда приехал улыбающийся Шут, с какой-то едой — полегчало. Но шулеров ненавижу до сих пор.

В «Пиво», — сказал Шут, когда в окно общежития залезло солнце. Мы уехали от бабушки, оставив ей дров на следующую зиму — спасибо Шуту — и что-то еще, мы не думали, что. Мы шли по улице, как медом залитой солнечным светом. Все эти годы мы жили, как будто плыли по течению такой реки, как воздух этого дня, и все время было хорошо и приятно, и внутри что-то пульсировало. Иногда происходили события, которых не хотелось, и тогда то, что пульсировало, останавливалось, как будто его шмякнули о твердую землю. Были часы и дни, даже недели, когда внутри только давило, сильнее или слабее, но не пульсировало. Тогда мы ждали… И снова продолжали ликовать. У нас был бог. И его можно было потрогать, и понюхать, и насладиться им. Мы шли пить пиво и чувствовали, как все радует нас. То, что мы опускаемся все ниже и ниже, мы не чувствовали.