Всеволод Бернштейн - Базельский мир

— Не имею понятия.

— Я чувствовал ненависть, — Толик резко подался вперед. — Жгучую ненависть! — повторил он. — Почему? Откуда? Непонятно. Я им не завидую. Я обеспеченный человек, я могу купить себе лошадь, сапоги, эти блядские лосины. Я могу каждый день сидеть в этом ресторане, пялиться на Альпы, пить шампанское. Но я знаю, что внутренне, сам для себя, я буду выглядеть идиотом. Я не смогу так улыбаться, как они, я буду чувствовать, что мне за мои деньги не доложили ихнего счастья, разбодяжили, подменили. Почему так? — Толик уже немного захмелел, глаза его заблестели. — Почему? — воскликнул он довольно громко.

Компания англичан за соседним столиком обратила на нас внимание.

Толик поднял бокал «гинесса» и повернулся к ним.

— Правь, Британия, морями!

Англичане заулыбались и тоже подняли бокалы.

— Откуда вы, ребята? — спросил один из них.

— Мы скифы, — гордо ответил Толик.

Англичанин не понял, но все-таки сказал «Окей!».

— Вот еще черти, — проворчал Толик, отворачиваясь. — Но сейчас не о них, покончим с лошадьми. Понимаешь, Володя, — он пододвинулся ко мне и понизил голос. — Если я начну задумываться о причинах этой своей ненависти, я могу очень далеко зайти. Можно прийти к выводу, что если уж выпало счастье родиться русским, то в Европу лучше приезжать на танке. Как мой дед. Дед у меня был — вот такой человек! — Толик поднял вверх большой палец. — Вот такой был мой дед! — он показал большой палец англичанам. — Имел он вас всех. Сейчас таких уже не делают. Воин-освободитель. Освободил Европу от гитлеровской чумы, аккордеона «Майстер» и двух чемоданов галантереи. И все были счастливы. Все довольны. Полная гармония. Так может, так и надо, может, это и есть единственный вариант для нас. Раз в сто лет сначала они к нам прут Великой Армией, потом мы к ним — большой и дружной компанией, с казаками, башкирской конницей, как положено. А все остальное время друг от друга отдыхаем. Ты представляешь, куда нас с тобой могут завести подобные мысли?

Толик помахал ладонью перед собственным лицом, как в здешних краях принято обозначать безумие.

— Задумываться вредно, — заключил он. — Поэтому я и съехал с этого Форха, от греха подальше. Давай-ка не отставай, — Толик кивнул на мой недопитый стакан, сам он приканчивал уже второй. — Тут у них вообще не принято задумываться, если ты еще не успел заметить. Думать — это обязательно, иначе вмиг голым и босым останешься, а вот задумываться вредно. Улавливаешь разницу? Я думать рад, задумываться тошно! — продекламировал Толик.

— Я не очень улавливаю разницу, — признался я.

— Это потому, что ты мало выпил, — сказал Толик. — Бери пример с наших соседей, — он кивнул на соседний столик. — Прекрасные люди! Пре-крас-ные! А ты сидишь тут, дундук дундуком. От тебя мировой скорбью на версту веет, как от бомжа мочой. Что невесел, брат? Деньги у тебя есть, живешь ты в лучшей в мире стране — без дураков лучшей в мире, официально, по данным ООН. Так что тебе, зараза, еще нужно?

— Нет, погоди… — запротестовал я.

— Стоп! — поднял руку Толик. — Вот ты опять начал задумываться! Бросай это дело немедленно! Ман-че-стер Ю-най-тед! — громко запел Толик.

Люди за соседним столиком, двое из которых были в красных майках «Манчестера», немедленно подключились. Пить мы продолжили с англичанами.

Потом, в точности следуя запланированной синусоиде, переместились в бар «Акула» на Гесснер-Аллее. Там на маленькой сцене на высоком стуле сидела девушка лет семнадцати с огромной гитарой и пела печальные песни на французском языке. Свет фонарей падал на ее косички, веснушки и нежные коленки. Голос дрожал от волнения, аккорды путались.

Толик неожиданно заплакал. По-настоящему, от души. Крупные слезы катились по его подернутым модной щетиной щекам.

— Прекрасные люди, — сказал он, сдерживая рыдания. — Прекрасные! Я хочу ее усыновить.

— Кого? — не понял я, чувствуя себя уже порядком нагрузившимся.

— Вот ее! — Толик указал на сцену. — Певицу!

— А! Тогда не усыновить, а удочерить, — поправил я.

— И тем не менее! — тряхнул головой Толик. — Как ты думаешь, мне позволят?

— Надо спросить у официанта, — предложил я. — А заодно заказать водки. Или коньяку. Как считаешь?

— Нет! — Толик громко хлопнул по столу ладонью, слезы его моментально высохли. — После пива никакого коньяка! Виноград к винограду, зерно к зерну. Чему вас только в университетах учат… И еще, слушай, какого черта ты целый вечер смотришь на часы!? — грозно спросил Толик.

— Я смотрю? Вовсе не смотрю, — я прикрыл шапировское «открытое сердце» манжетой рубашки.

— Нет, смотришь! Ты куда-то опаздываешь?

— Никуда не опаздываю. Просто это… Это особенные часы, — я приподнял рукав рубашки и повернул запястье к Толику. — Видишь там окошко на циферблате?

— Ну?

— Оно почти закрыто.

— Ну?

— Это значит, я неправильно живу.

Толик, с трудом фокусируя пьяный взгляд, посмотрел на циферблат, потом на меня.

— Завязывай с мистикой, дружище.

— Это не мистика, это механика.

— С механикой тем более завязывай.

После «Акулы» мы поехали в Вест. Там в баре у Толика обнаружилось много знакомых. Прекрасные люди, просто прекрасные, все до единого.

— Ты не переживай, — успокаивал меня Толик. — Бармен знает, где я живу, так что можно немного выпить. Только не забывай, зерно к зерну!

— Но у тебя виноград! — я показал на бокал с вином в руках Толика.

— А виноград к винограду! — назидательно произнес Толик.

Что было дальше, я помню смутно. Помню только, что в какой-то момент сообщил Толику, что сотрудничаю с КГБ.

— Это прекрасно! — уверял меня Толик. — Просто прекрасно, дорогой ты мой человек!

Он рассказал об этом всем своим друзьям в баре, и они все захотели со мной выпить, а некоторые даже сфотографироваться.

Достоверно можно сказать лишь то, что пресловутая синусоида, повинуясь своей бесконечно волнообразной природе, покрыла собой всю ночь понедельника, перекинулась на вторник и захватила ночь среды.

Как я оказался дома в среду утром, и куда, в конце концов, подевался Толик, так и осталось для меня загадкой.

Около полудня заявился Комин. Он оглядел меня с головы до ног и поцокал языком.

— Хорош! Слушай, я и не знал, что ты запойный.

Я хотел возразить, но у меня не получилось, лишь махнул рукой.

— Машину вести, конечно, не сможешь.

— Не смогу, — вздохнул я.

— Тогда поведу я, — быстро решил Комин. — Собирайся, нас ждут в Ла-Шо-де-Фон!

Не обращая внимания на мои слабые протесты, он забрал ключи, затолкал меня на заднее сиденье, сел за руль, и вскоре мы уже выезжали на бернскую трассу.

— Через два часа будем на месте! — объявил Комин.

«Два часа! Чтоб ты лопнул!» — мысленно обратился я к его довольной физиономии в зеркале заднего вида, потом взглянул на часы и моментально протрезвел. Шапировского «открытого сердца» на моем запястье не было! Вместо него — золотой «ролекс дайтона» с черным керамическим безелем. Несколько секунд я бессмысленно пялился на это сокровище ценой в тридцать тысяч долларов, потом медленно начал соображать. «Дайтону» я узнал, это были часы Толика, как они оказались на моем запястье, я решительно не помнил, но если у Провидения осталась хоть капля благорасположения ко мне, «открытое сердце» должно быть у Толика. Дрожащими руками я вытащил из кармана телефон и набрал номер. Толик ответил сразу: