Вячеслав Килеса - Истории, рассказанные вчера

Детство — самый значительный отрезок жизни, и не только потому, что в нем закладывается то, что проявится и определит собой зрелости в детстве человек свободен от тех необходимостей, которыми сдавит его позднее общество и государство. Детство настроено на доброту, веру, любовь и надежду, и мир взрослых воспринимается как состоящий из множества мам и пап, для которых самое главное — твое существование; как мир, где взрослые всегда готовы уступить и пожертвовать своими целями для счастья маленького человека.

Детство — это то, что, провожая в прошлое, всегда хотелось бы иметь в будущем, что вызывает у повзрослевших грусть и сожаление, и желание — хотя бы мысленно — вернуться назад, заглянув в чужое детство, всегда похожее на свое.

В «Истории…» каждое событие проникнуто иррациональным духом, столь же убедительным и имеющим право жить, как и достоверность научного фолианта, — это и называется художественным произведением, позволяющим тем, кто читает, забыть о сумрачном вечере и отложенных на завтра неприятностях, и снова стать тем, кем ты был когда-то: в прекрасной эпохе, не помнящей начала и не верящей в то, что наступит ее конец. И пока у нас есть память и возможность ее оживлять, погружаясь в волшебный мир авторского воображения, наша жизнь никогда не будет дорогой в никуда, и сквозь любую непогоду и осаду шальной печали всегда постараются пробиться, освещая и согревая душу, лучи бредущего по ту сторону добра и зла веселого детства, готового смеяться над всем, кроме своей или чужой боли. Готового прийти и протянуть вам, читатель, руку бескорыстной помощи.

Длинный хвост молнии, словно плетью, ударил по зазвеневшему стеклу.

Получив поддержку, стихнувший было дождь набросился на небольшой дом, застывший в окружении высоких, усыпанных гранитными валунами, гор.

Сидевший в огромной красном кресле мужчина пятидесяти — пятидесяти трех лет равнодушно поднял лицо, взглянул в сторону окна и вернулся к изучению лежавшей на столе старинной рукописи в черном переплете. Перевернув несколько страниц, задумался и негромко произнес:

— Наверное, Адонис был прав и мы напрасно позволили спалить ее в Александрии. Побольше писцов, расширенный тираж — и кто знает, кому молилась бы средневековая Европа!

Закрыв рукопись, он положил ее на стол и включил дисплей. На экране появилось изображение красивого юноши, разговаривавшего с кем-то по телефону. Взглянув в сторону мужчины, юноша быстро отключил телефон и согнулся в поклоне:

— Слушаю, сир!

— Сараево — требовательно произнес мужчина.

— Все идет по плану — торопливо заговорил юноша. — Фердинанд убит, Англия готовится к военным действиям. Мировая война неизбежна.

Помолчав, юноша почтительно добавил:

— Очень изящная операция, сир! Кто бы мог подумать: гибель незначительной особы — и такие последствия!

— Да, в этом, как и в любом деле, главное: найти камешек, который сдвинет лавину, — кивнул мужчина. — Все?

— По Сараево — да. Но, осмелюсь напомнить, начинается операция, к которой вы когда-то проявили интерес.

Юноша замолчал, глядя на недоуменное лицо мужчины, потом поспешно проговорил:

— Место действия — Украина. Родовое проклятие. В восемнадцатом веке — наш выигрыш, в девятнадцатом — ничья. Сейчас — решающая часть.

— Да, вспомнил — задумчиво сказал мужчина. — Церковная разведка, граф Мудрак. Что ж, это будет любопытно.

— Прикажете начать, сир! — вытянулся юноша.

— Да — кивнул мужчина. — Но без философии и абстракций, в каком-нибудь бытовом варианте.

Экран потемнел.

Мужчина встал, потянулся и медленно подошел к окну. Змеиная лента молнии дотронулась до стекла и опала, бессильно скользнув к земле. Дождь стихал.

— Все на свете имеет конец, — отвернувшись от окна, мужчина вернулся в кресло и, раскрыв «Евангелие от Иуды», вновь углубился в чтение.

Как, детки, удобно расселись? Родя, подвинься, пусть Полина устроится. Все?!

Тогда слушайте.

Раньше о нечистой силе люди многое знали, потому как ближе к ней жили. А потом машины появились, самолеты летать начали — это и людям не всегда приятно, что уж говорить о русалках, леших и прочих тварях. Часть из них попряталась, в темные места ушла, а другие, наоборот, в город подались, и в таких страшилищ превратились, что не дай вам бог, детки, с ними повстречаться.

Древняя нечистая сила добрее к людям была, даже иногда выручала, а нынешняя… Ладно, об этом в другой раз, а сейчас расскажу, что сама видела.

Наша семья в Крым после гражданской войны переселилась, да и не столько переселилась, сколько бежала. Бабушка моя очень богатая была, свою усадьбу имела: вместе с дедом бабушку в этой усадьбе и сожгли. А мы вначале в Кривой Рог подались, а затем в Карасувбазар: здесь у отца знакомый жил. Когда убегали, мама Лиза успела немного золота захватить: решили на него дом купить.

Карасувбазар тогда большим городом был: в основном татары его населяли, но и других народов хватало. Улицами так и селились: здесь русские, там украинцы, дальше греки, армяне. Ремесленный город был и очень религиозный: у каждого народа свой бог, своя церковь, свое кладбище.

Отец на Ханджаме дом присмотрел, но мама Лиза привыкла дворянский норов проявлять, на своем настаивать. Нашла дом возле дороги на Мушаш: большой, красивый, комнат много и цена дешевая. Отец сомневаться начал, тем более что знакомый не советовал: дом за последние пять лет трех владельцев поменял, странное в нем происходило, — но хозяин, пожилой армянин, очень упрашивал, даже цену сбавил, да и маму Лизу еще никому переубедить не удавалось, — так мы в этот дом и вселились.

Поначалу все радовались, особенно дети. Нас в семье четверо было: Грише — десять лет, мне — семь, Лиде — шесть, а Оле — пять. Меня с сестричками в одну комнату поместили, а Грише, как старшему, отдельную выделили. Гриша в школу ходил, я гусей пасла, Оленька мне помогала, а Лида маминой любимицей была, всегда возле нее вертелась: ее дома и оставляли. Хотя и там работы хватало: мы, кроме гусей и кур, корову держали, свиней, овечек, так что мама Лиза с рассветом вставала и позже всех ложилась. Никакой крестьянской работы не чуралась, всему научилась, даром что дворянка и по-французски говорить умела. А отец в Марьяне кладовщиком работал, за материальные ценности отвечал. Тогда грамотный человек в цене был, а у отца все-таки высшее техническое, хотя он и скрывал это; да и мама все дворянские документы и фотографии как-то сожгла.

Гришу, помню, очень что расстроило.

Так вот, первый месяц все хорошо было, хотя мама и жаловалась, что кто-то за ней подглядывает и в затылок дышит, но папа над ней посмеивался: он, когда в Петербурге учился, атеистом стал и верил только в физиологию. Для нас же, детей, самым важным было то, что лето на улице, птицы поют, фруктами объедаться можно. Но однажды вечером всей семьей всполошились: ужинали за столом во дворе и вдруг слышим: в комнате сепаратор заработал. Мама днем из молока масло сбивала и там его оставила.