Жаринов Викторович - Библиотека Дон Кихота

Ленинская библиотека, общий читальный зал

Тип средних лет поначалу не вызвал у служительниц никакого подозрения.

Это был малопримечательный худощавый человек среднего роста лет 40 в малиновом пуловере, в рубашке батондаун в клетку на американский манер, в темно-коричневых слаксах и ботинках на толстой подошве. С книгой в руке посетитель забрался в самый дальний угол огромного зала, нажал на кнопку, и тяжелая настольная лампа, которая, наверное, лет двадцать назад случайно попала в кадр при съемках фильма «Москва слезам не верит», нехотя бросила на стол огромное желтое пятно света — мол, читай, придурок, если заняться больше нечем.

Ушные раковины этого странноватого любителя книг были изуродованы новомодным пирсингом, на пальцах рук красовались бесчисленные серебряные кольца. Казалось этот тип очень хотел походить на железного дровосека из «Страны Оз» Баума.

Когда ему пришлось проходить через металлодетектор, как в аэропорту, новая деталь эпохи террора, то бедный детектор буквально захлебнулся от звона.

Постовой заставил модника несколько раз пройти сквозь воротца. Результат неизменно был прежним. Пришлось смириться и пропустить великовозрастного металлиста.

Итак, человек в малиновом пуловере пристроился поудобнее в самом углу читального зала и принялся вполголоса бубнить какую-то молитву. Правда, никакого бутерброда он при этом доставать не стал.

Одна из служительниц решила выяснить, в чем дело. В этом царстве тишины допускался только один шум — шелест страниц, но не звуки молитв и человеческого голоса.

Служительница знала всех психов-читателей, что называется, в лицо. Ленинка напрямую была связана с психиатрической службой города, и люди в белых халатах были частыми посетителями зала с зелеными настольными лампами на больших дубовых столах, но привлекали парамедиков сюда не столько книги, сколько те, кто эти книги читал.

У всех психов, обитающих в Ленинке, была одна исключительная особенность: они любили, штудируя какой-нибудь немыслимый справочник, который нормальному человеку и в голову не придет снять с полки, с характерным целлофановым шумом разворачивать свой вонючий бутерброд и со смаком, громко чавкая, жевать его, соря на пол хлебными крошками. Почти все как один психи Ленинки были гурманами, и бессмысленное чтение, только подогревало их аппетит. Феномен, над которым безрезультатно ломало голову не одно поколение психиатров.

Новенький же бутерброда доставать не стал, а лишь продолжал бубнить молитву, ритмично раскачиваясь из стороны в сторону.

«Шахид!» — зажглась красная лампочка в голове служительницы, и холодный пот крупными каплями выступил у нее на лбу.

Какой-то завсегдатай в очках с такими толстыми линзами, что зрачки сквозь эти диоптрии смотрели на мир словно две глубоководные рыбы из бездны подсознания, воспользовавшись моментом (служительница оказалась в дальнем углу зала рядом с человеком в малиновом пуловере), быстро достал свой целлофановый пакет и безбожно шурша, начал извлекать оттуда необычайно вонючий бутерброд. На столе перед ним лежал старый медицинский справочник, открытый на статье «Преждевременные роды».

Это был условный сигнал. Сигнал предводителя. Все находящиеся в зале психи, как по команде, начали делать то же самое. Читальный зал буквально взорвался от посторонних целлофановых шумов.

Служительница поняла, что ситуация вышла из-под контроля.

Продолжение разговора в автомобиле.

— В нашем обществе мы читаем исключительно во время еды, — начал свои пояснения доцент Сторожев.

И здесь Воронов вновь невольно вспомнил своего друга, для которого даже самая обыкновенная трапеза, была священна. Как-то раз после долгой размолвки они зашли в обычную чебуречную, грязную и вонючую, расположенную почти сразу за бывшим кинотеатром «Россия». Теперь от этого злачного места и следа не осталось. Его стерли с лица Москвы, стерли, как стирают жирное пятно в гостиной, оставленное каким-нибудь неряшливым гостем.

Из чего уж делали эти самые чебуреки оставалось только догадываться, благо бездомных собак в Москве всегда было много, а вот мяса в самом конце восьмидесятых как раз и не хватало. Но с каким удовольствием, с какой детской радостью Шульц, а точнее папаша Шульц, притащил на тарелке эти самые чебуреки. И началась, что называется, началась трапеза примирения. Они ели и наслаждались, наслаждались молчаливой чавкающей роскошью человеческого общения. Они с жадностью съели всё без остатка. Съели молча. Потому что говорить было не о чем, потому что они на пару делили порции, по-братски отдавая друг-другу лучший кусок, проявляя в этом заботу и даже нежность. Так едят перед боем, перед атакой, перед казнью, сидя в одной камере смертников, в одном окопе, зная, что после этой порции, этого куска довольно сомнительного чебурека у тебя уже ничего, ничего не будет в этой жизни. И больше ни с кем и никогда ты уже не сможешь разделить этой общей и понятной всякому нормальному человеку радости.

Папаша Шульц жил согласно правилу: горя нет, горе люди придумали. И эта неземная божественная радость проявлялась в том, как он обожал застолье, любое пусть даже самое скромное. «Ты колбаску-то режь, режь», — любил повторять папаша Шульц какому-нибудь прижимистому хозяину, у которого случайно оказывался в гостях и с которым ему так хотелось поделиться постоянно переполнявшим его чувством радости, радости совместной бесхитростной трапезы.

Вспомнил Воронов и то, как умирал его отец, умирал от страшной болезни, умирал от голода…

— Да ты меня, Женька, совсем не слушаешь, — ворвался в его мысли Сторожев.

— Нет, нет, продолжай, — одобрил своего собеседника Воронов, бессмысленно улыбаясь чему-то.

— Вспомни, в детстве родители тебе запрещали читать за завтраком, обедом и ужином. Так?

— Так.

— Частенько они били тебя по затылку, вырывали из рук любимую книжку и говорили, что чтение вредит пищеварению.

— Было дело, — охотно согласился профессор, а сам еще раз подумал о своем отце, лишенном под конец жизни такой очень важной радости, радости общения с миром через естество, через пуповину, соединяющую тебя с самим солнцем, чьей энергией и наполняется все то, что идет на стол и в пищу людям.

— Но, как известно, «устами младенца глаголет истина», — неожиданно продолжил Сторожев.

— Это ты к чему? — попытался вернуться из своей задумчивости профессор.

— А к тому, что в детском чтении за столом она, истина, как раз и дает о себе знать.

«Пожалуй, он прав, — подумал Воронов. — Я сам замечал, как самозабвенно „жракают“ младенцы, как вытягиваются у них губы, как собираются глазки в кучку, как вылезает наружу язычок, стоит им увидеть перед собой мороженое».