Жаринов Викторович - Библиотека Дон Кихота

Видимая вселенная мне слишком мала, она подобна тесной клетке, об решетки которой бьется моя душа; в ней мне не хватает воздуха, чтобы дышать. Раз за разом, снова и снова, я хочу быть собой и в то же время беспредельно распространить себя в пространстве и бесконечно продлить себя во времени.

Когда я созерцаю безмятежное зеленое поле или ясные очи, из которых выглядывает родная и близкая мне душа, мое сознание, Мигель, растет и ширится, я чувствую диастолу души и впитываю в себя окружающую меня жизнь, и я верю в свое будущее; но тотчас же таинственный голос нашептывает мне: «Ты перестанешь существовать!», меня накрывает крыло Ангела смерти, и систола души затопляет мое духовное нутро кровью божества.

Вспомни историю, Мигель, если для живых строились лишь землянки, да соломенные хижины, которые разрушались от непогоды, то для мертвых возводились надгробные сооружения, и камень первоначально использовался для гробниц, а не для жилищ. Дома мертвых, а не дома живых, были так крепки, что преодолели века, то были не временные, но постоянные жилища.

Этот культ — не смерти, но бессмертия, — зачинает и сохраняет религии. Человек есть животное больное, ибо он отличается от всех других представителей животного мира тем, что хоронит своих мертвецов.

— Учитель, позвольте перебить вас, — неожиданно вмешался Мигель. — Я слышал от кого-то, что и слоны хоронят своих сородичей. Во всяком случае они засыпают их землей и ветками, а потом любят приходить к местам захоронений.

— Слоны?

— Да, Учитель, слоны.

— Никогда не слышал про такое. Какие, однако, благородные гиганты. Спасибо, Мигель, за такое уточнение. Про слонов-то я и не подумал. Обязательно обдумаю на досуге этот факт. Он может существенно изменить весь ход моих мыслей. Но почему, скажем так, слоны и люди стремятся похоронить своих мертвых? Ответ один: их бедное сознание стремится избежать своего собственного уничтожения. Их дикий дух не может удовлетвориться миром, он восстает против мира и постигает себя как нечто отличное от него. Люди и слоны, мой друг, хороня своих мертвых, хотят приобрести другую жизнь, которая не была бы жизнью в том же самом мире. И таким образом земля рискует превратиться в гигантское кладбище, прежде чем сами мертвые перемрут.

— И слоны нам в этом помогут, да, Учитель?

— Помогут, помогут, Мигель. Но мы изо всех сил продолжаем цепляться за жизнь, цепляться судорожно, из последних сил, несмотря на этот глобальный культ мертвых, столь распространенный среди людей и слонов.

Мне довелось слышать рассказ об одном бедном умирающем косаре. Когда священник его соборовал и приступил к миропомазанию рук, этот бедняк отказался разжать правую руку, которой он зажал в кулак несколько жалких монет, не понимая того, что вскоре ни его рука, ни он сам уже не будут ему принадлежать. Вот так и мы сжимаем кулак, пытаясь сажать в нем этот мир, Мигель.

Кто-то как-то признался мне, что когда, будучи вполне здоровым физически и предчувствуя близость насильственной смерти, помыслы его были сосредоточены на жизни, то он хотел за те немногие дни, что были ему отпущены, написать книгу.

— Книгу, Учитель? Я не ослышался?

— Да, Книгу. Но вернемся к самой сути нашего разговора. Ты, Мигель, высказался в том духе, что мои рассуждения о жажде бессмертия — еретические по своей сути?

— Я просто против того, Учитель, чтобы называть себя Богом.

— И ты прав, Мигель. Здесь у нас в Испании нам не раз приходилось слышать, что лучше быть убийцей, разбойником или прелюбодеем, чем либералом, то есть еретиком. Самый тяжкий грех — неповиновение Церкви, непогрешимость которой оберегает нас от разума.

Но именно Церковь, Мигель, опирается на теологию, на труды Блаженного Августина, Боэция и Фомы Аквинского.

Человек, будучи пленником логики, без которой он не может мыслить, всегда стремился поставить ее на службу своим желаниям, и прежде всего своей фундаментальной жажде бессмертия. Всегда логику стремились поставить на службу теологии и юриспруденции. Латинский богослов шел по стопам римского адвоката. И все измышления, претендующие на рациональное и логическое обоснование нашего голода по бессмертию, Мигель, были ни чем иным, как адвокатурой и софистикой. И так называемая рациональная теология есть не что иное, как адвокатура.

Теология исходит из догмы, а догма, в первоначальном и самом прямом значении этого слова, означает декрет, то есть то, что является непреложным законом. Вся наша теология, Мигель, исходит из этого юридического понятия. Для теолога, как и для адвоката, догма, закон, есть нечто раз и навсегда данное, исходный пункт, который не обсуждают, а применяют в самом буквальном его смысле.

Но разум, а, следовательно, и вся теология, в своих границах не только не доказывает рационально, что душа бессмертна и что человеческое сознание должно быть неуничтожимо на все времена, но, более того, разум, — в своих границах доказывает, что индивидуальное сознание не может продолжить свое существование после смерти телесного организма, от которого оно зависит. И эти границы и являются границами рациональности, границами того, что мы познаем достоверно. По ту сторону этих границ находится иррациональное, находится абсурд, то самое невозможное, о котором сказано: certum est, quia impossibile est — достоверно, потому что невозможно, как сказал Тертулиан.

Жажда человеческого бессмертия не находит рационального подтверждения, Мигель. И я, Алонсо Кихано, являюсь одним из провозвестников новой религии, религии иррациональной, абсурдной, безумной религии, которая выражена в жажде человеческого бессмертия.

За пределами нашего разума мы все время слышим голоса, которые шепчут нам, будто смерть не является полным, окончательным и необратимым уничтожением личного сознания. Голоса эти, наверное, похожи на жужжание москита, когда ветер ревет в лесу среди деревьев; мы не отдаем себе отчета в этом жужжании и, тем не менее, вместе с грохотом бури до нас все-таки доносится его звук. В противном случае, без этого навязчивого жужжания москитов как смогли бы мы жить, Мигель?

Истинная вера рождается из глубины сомнения, из глубины неуверенности. «Верую, Господи! Помоги моему неверию!» — произносит в Евангелие от Марка отец, который просит Спасителя излечить своего бесноватого сына.

Верую, Господи! Помоги моему неверию! Это может показаться противоречием, ведь если он верит, если надеется, то почему же тогда просит Господа помочь его неверию? Однако же, Мигель, именно это противоречие является тем, что и придает величайшее человеческое достоинство стону, стону страдания, который вырвался из глубин души отца бесноватого из Евангелия от Марка и из моей души, Мигель.