Жаринов Викторович - Библиотека Дон Кихота

— Словно по шее кто треснул, — жалостливо пояснял любитель крокодиловых ферм.

«Вычистив доспехи, сделав из шишака настоящий шлем, выбрав имя для своей лошадёнки и окрестив самого себя Дон Кихотом, сеньор Алонсо Кихано пришёл к заключению, что ему остаётся лишь найти даму, ибо странствующий рыцарь без дамы — это всё равно, что дерево без плодов и листьев или же тело без души».

Туристический автобус.

За окном продолжали проплывать лунные пейзажи, по-прежнему пустынные и завораживающие. Впереди показалась Гранада.

И вдруг левая щека вспыхнула и зарделась…

Вполне вероятно, что пошлятина зародилась в тот момент, когда на одной из лекций речь зашла о «Дон Кихоте» и о Дульсинее дель Табоссо. Как знать? Но факт остаётся фактом — одна из девиц, неумело срисовавшая свой образ с обложки глянцевого журнала с девизом: «Модно быть умной», заслушалась и зажглась, и зажглась не на шутку. Поэтому так и горела сейчас профессорская щека. Девичья любовь — вещь опасная. Она, что конь с яйцами, всё топчет на своём пути.

Профессор-лопух в переходе с одного этажа на другой, словно кошка Мурка на помойке селёдочной головой, увлёкся беседой с первокурсницей и не заметил опасности. Сумасшедшая уже успела занять исходную позицию нескольким ступенями выше.

Щека горела до сих пор, хотя прошло уже месяца полтора-два.

За окном автобуса солнце клонилось к закату. И красным стало всё вокруг: морды довольных собой туристов, сам салон и левая сторона профессорского лица.

В ушах звенело, перед глазами пошли круги. Щека горела… Бодро, как азбука Морзе, застучали высокие каблучки довольной собой чертовки.

«Словно бес на копытцах», — вспомнил профессор свои впечатления, вглядываясь сейчас в испанский пейзаж за окном.

«Гуманитарные девицы как биологический подвид обладают весьма деликатной нервной системой и система эта готова в любой момент дать сбой», — было написано в одном из модных журналов.

Так и произошло. Всесильные СМИ сформировали психику. Девица, оскорблённая равнодушием пятидесятилетнего паладина, который смотрел на неё не иначе, как на мошку-подёнку и который при этом так живо рассказывал о Дон Кихоте, подкараулила свою жертву на лесенке, когда та, ослабив бдительность, разговорилась с какой-то первокурсницей о том, как бы этой самой первокурснице пересдать ему, профессору, предмет и получить хотя бы четыре. И вдруг — бац!!!

Вот он конфликт поколений. Чаще телик зырить надо, профессор. Там все так себя ведут. Чуть что — раз по морде. Передача не то «Дом», не то «Сортир» называется.

Испанский пейзаж за окном аж подпрыгнул от неожиданности. Автобус подбросило, словно колесо попало в выбоину.

Neoplan остановился. Из искусственной прохлады салона пришлось выбираться в зной, который, несмотря на вечер, не ослабевал.

На reception'е выдали ключи от номера. Комната оказалась декорированной под мавританский стиль, больше похожий на китайскую подделку. В глубоких нишах в стене уже горели светильники, отдалённо напоминавшие серебристые арабские лампы. Среди них могла оказаться и лампа Аладдина, из которой в любую минуту собирался выскочить Джин-переросток, этакий качок из фитнес клуба, с бутылкой coca-cola в руках: «Пейте только охлаждённой».

Щека продолжала гореть. Из теперь уже далёкой Москвы донёсся ещё один отрывок воспоминаний: первокурсница, не будь дурой, тут же протянула ошалевшему наставнику зачетку и сунула её прямо в нос. Не растерялась, стерва — ведь пить надо только охлаждённой. Её так учили рекламные и телевизионные гуру, эти джины из бутылки.

— Отметку исправьте, а?

Одна бьёт, другая пользуется моментом — конвейер, да и только.

Ну, что же ты хочешь — всё преподавание уже давно превратилось в образовательные услуги, и профессор даже не заметил, как из разряда неприкасаемых перешёл в разряд слуги, ресторатора, метрдотеля.

— Кушать подано, чего изволите-с? Что у нас новенького спрашиваете-с? А вот — рекомендую: испанское блюдо, острое как южная страсть. Блюдо дня. «Дон Кихот» называется.

— Кошмар! Тухлятина какая! Получи, гад!

— Дай! Дай ему, девушка! Пусть свеженькое подаст! Ишь — классик! Знай наших!

Короче, полетела, полетела по миру во все стороны «прожорливая младость», словно настал тот самый день, день саранчи.

Бросив чемодан прямо на пол, профессор тут же выскочил на улицу. Его давила вся эта обстановка фальшивого модехо. Хотелось до темноты посмотреть, что это такое, Альгамбра, Красная крепость, жемчужина мавританской архитектуры.

Ноги несли сами. Пришлось бежать. Начался резкий спуск в глубокую и узкую ложбину, среди густых рощ. Сердце забилось. Вверх вел крутой склон в узорах дорожек, обставленных каменными скамейками и украшенных фонтанами. Слева над самой головой нависали башни Альгамбры, справа, на другом краю ложбины, возвышались на скалистом выступе ещё какие-то башни. Их называли алыми по цвету камня. Они были гораздо древнее Альгамбры. Их выстроили либо римляне, либо, того древнее, финикийцы. Казалось, что в этой ложбине, как в речной заводи, время прекратило свой бег и все застыло. Лишь торопливые движения пришельца нарушали вековой покой. Он бежал так, будто знал, что его уже ждали. Альгамбра, Красная крепость, — она защитит. Защитит от московской пошлости, от сумасшедших девиц с обложки на высоких каблуках и с зачётками… Здесь, в ложбине, были бессильны флюиды большого мира. Они сюда не доходили, как радиоволны не могут проникнуть сквозь толщу земных пород, хранящих память веков, и различные окаменелости, которым миллионы лет, гасят голоса теле- и радиоведущих.

Что тянуло его в эту самую Альгамбру? Что заставляло ноги лететь, не чувствуя под собой почвы, к самым Вратам Правосудия?

Дело в том, что он где-то вычитал историю о Прощальном вздохе Мавра. Мавр этот был никто иной, как Боабдил, последний правитель Гранады, который, сдав город христианам, заехал напоследок на самый высокий холм, окинул взором оставленную им Альгамбру и дал волю рыданиям.

Профессору казалось, что он обязательно вот сейчас, вот в этот самый момент, в этот удивительный вечер всем существом своим, всем сердцем, всей болью ощутит этот плач, эту скорбь и услышит тот последний, тот неповторимый, тот прощальный. Прощальный вздох. Вздох Мавра…

Это был вздох, но не сожаления оставляющего свои владения правителя, а вздох, как казалось профессору, всех умерших, всех неожиданно отлетевших душ. В этом вздохе, наверное, застыло удивление, удивление от скорого расставания с тем, что было так дорого и что приносило такую радость.