Жаринов Викторович - Библиотека Дон Кихота

— Тьфу ты, пропасть, — выругалась наследница дона Алонсо и, перекрестившись, вновь отправилась на птичник.

Ключница смогла догадаться об этом по тому, как дружно закудахтали куры и зашипели гуси. Казалось, туда, в птичник, забрался какой-то голодный хищник и теперь жадно рыскает в поисках добычи. Обитатели удушливого царства перьев, яиц, и помета изо всех сил пытались сопротивляться новому вторжению. Своего без боя никто отдавать не собирался. Домашняя живность с чувством собственного достоинства вступила в войну с хозяйкой, мол, режут нас в определенное время, так? Так. А не когда кому вздумается? Так? Так. Вот и соблюдайте правила, сволочи… Жить всем хочется.

Любительница приложиться к стаканчику решила, что племянница пошла по стопам дяди и что она, ключница, присутствует сейчас при каком-то колдовском обряде. Не случайно же речь зашла о грамоте.

Возня и шум с птичьего двора готовы были переполошить всю округу. Так и самого дьявола не долго было побеспокоить.

Во второй раз поймать гуся, чтобы вырвать у него злополучное перо, оказалось не так просто. Ошалевшая живность со своими сородичами вырвалась из загона во двор и бегала теперь из угла в угол, пытаясь контратаковать и ущипнуть приставучую девицу.

Без боя перо отдавать никто не собирался. Но настойчивость, интеллект и дамская хитрость взяли свое.

Кое-как удалось-таки заточить роговую палочку. С выражением идиотки племянница долго любовалось плодами своих усилий, слегка высунув язык при этом. Затем она достала из шкафа какую-то плошку и, обратившись к ключнице, необычайно вежливо попросила:

— Зачерпните крови, пожалуйста?

А дон Алонсо в это время лежал в полузабытьи у себя в спальне, на своей знаменитой кровати, кишащей противными насекомыми.

После первого своего неудачного выезда со двора в качестве странствующего рыцаря, он получил серьезную травму головы. Его шлем из картона с зелеными подвязками разлетелся вдребезги. Во время свершения очередного подвига Росинант споткнулся, рыцарь упал, и это дало врагам шанс безнаказанно отходить бесстрашного воина палками.

Клопы продолжали кусаться.

Иногда рыцарь поворачивался во сне с боку на бок, и на грязных простынях оставались жирные кровавые пятна от ненароком раздавленных насекомых.

Кровь, о которой так настойчиво просила племянница, была свиной. Ее хранили в специальном чане. После забоя из свежей свиной крови готовили различные деликатесы. Эта кровь и должна была стать чернилами, с помощью которых расторопная племянница собиралась написать донос на своего дядю.

Донос на имя Святой Инквизиции.

Исписанную неумелыми каракулями картонку следовало снести местному священнику доминиканцу, который к счастью оказался близким другом сеньора Кихано, столь неожиданно впавшего в ересь.

Священник вздохнул с облегчением оттого, что исписанная племянницей картонка попала лично ему в руки, а не к кому-нибудь другому. Чтобы соблюсти формальности, лиценциат пригласил в качестве понятого цирюльника, и дело, которое могло принять для сеньора Кихано неприятный оборот, не вышло из рамок близкого круга друзей и родственников.

Аутодафе, таким образом, получилось тайным, можно сказать, домашним и оно имело место непосредственно во дворе дома сеньора Алонсо, который к тому же продолжал находиться в забытьи.

Последствия грамотности племянницы Антонии, таким образом, общими усилиями удалось нейтрализовать. Священник и друг несчастного дона Алонсо хорошо понимал, чем могло обернуться подобное святое рвение со стороны родственницы, решившей заранее побеспокоиться о своем наследстве.

Лиценциату хорошо было известно, что во времена первой инквизиции, еще в эпоху Торквемады, в городах, где не было постоянного трибунала, инквизиторы появлялись наездом. Тотчас по приезде они приглашали к себе коменданта и под присягой обязывали его исполнять все их решения, иначе не только ему, но и всему городу грозило отлучение. В ближайший праздничный день инквизитор отправлялся в церковь и объявлял с кафедры о возложенной на него миссии. Он приглашал при этом виновных в ереси явиться к нему без понуждения, в надежде легкого церковного наказания. Затем на месяц давалась отсрочка на размышление, так называемая «отсрочка милосердия»…

Вид города сразу менялся. Все боялись друг друга, родители — детей, дети — родителей, хозяева — слуг…

На каждом шагу только и слышалось: Да сохранит вас Бог, идите с миром, да поможет вам святая Дева…

Беседы велись только на благочестивые темы.

Даже слухи инквизиторы могли рассматривать в качестве обвинения, не говоря уже о прямом доносе…

Все аккуратно записывалось в особую книгу.

Толедо, 28 апреля 1487 года,

за сто лет до событий, описанных Сервантесом.

К площади под оглушительный колокольный звон двигалась какая-то уродливая, словно гусеница-плодожорка, процессия.

Первое, что бросалось в глаза, — это крест. Крест доминировал над всем и привлекал внимание каждого. Огромный, он был завешан черной вуалью как реквизит фокусника. Это был гвоздь программы. Престол Господень и колесница Господня воинства, — вот чем было на самом деле то, что скрывалось за траурным покрывалом. Его несли. Несли на плечах, несли, сгибаясь в три погибели, несли монахи, монахи доминиканцы. Цвет креста, скрытого под черным крепом, был хорошо знаком каждому. Он был темно-зеленым и напоминал цвет сочной травы, цвет девственного луга, цвет нетронутой зелени, которую так любили мавры, назвав свою землю Андалусией, то есть цветущей землей.

Все знали, что черную вуаль сбросят только в момент торжественного отпущения грехов. Тогда-то изумрудный блеск и ударит со всем торжеством своим по затуманенному взору грешников.

Зеленый цвет считается в христианстве цветом надежды. Поэтому за службами Великой пятницы (на Страстной неделе, перед Пасхой) — за вечерней и утренней — в церкви жгут свечи из зеленого воска.

Вслед за доминиканцами шли солдаты в касках и с алебардами, начищенными до такого блеска, что казались зеркальными. На них невозможно было смотреть. И толпа невольно жмурилась. Монахи в клобуках и священники, стройным хором восхваляющие имя Господне, своим унылым серым видом уравновешивали впечатление. На них глаз отдыхал и даже успокаивался.

Двумя параллельными колоннами, под непрекращающийся колокольный звон, переходящий почти в набат, в строгом порядке на площади появились представители светской и церковной власти. Здесь, вообще, все было уныло и непразднично. Царствовал строгий этикет, поэтому коррехидор следовал за городскими старшинами, настоятель — за канониками, а далее — члены трибунала.