Жаринов Викторович - Библиотека Дон Кихота

И тут такое… Кто-то в полном одиночестве под лошадиный храп и шелест змеиной шкуры о песок тихо-тихо жаловался звездам, выражая свою скорбь в глубоком вздохе, похожем на стон. Вот точно так же и он, Мигель, если бы его посадили все-таки на кол, лишь в ночи, при полной африканской луне, вот точно так же вздохнул бы и в последнем вздохе своем, словно во время игры на флейте, позволил бы себе слабость и нажал бы слегка пальцем на верхний регистр, и издал бы легкий звук, лишь отдаленно напоминающий стон, доверяя этот звук только звездам, темной ночи, полной африканской луне и Богу, и больше никому, никому на свете: «Посмотрите, с какой грязью вы меня смешали, но только играть на мне вы все равно, все равно не сможете!»

Мигель помнил, как во время первого побега им пришлось долго и бесцельно бродить по алжирской пустыне. Он предполагал бежать в Оран, где стоял испанский гарнизон. Этот план одобрили и его друзья, товарищи по побегу. Общими усилиями отыскали мавра, который согласился служить им проводником. То была отчаянная попытка, за которую, в случае неудачи, виновные могли поплатиться жизнью. Всякому в Алжире была знакома история итальянца, посаженного на кол за попытку подобного бегства. Всем также была известна участь нескольких испанцев, умерших под градом палочных ударов за тот же проступок. Но рассказы о всех этих ужасах не остановили ни Мигеля, ни его товарищей. Смело пустились они в путь, не подозревая, что вскоре добровольно вернутся назад. Заставили их целый день брести под палящим зноем, мавр-проводник неожиданно скрылся, исчез, как призрак, как наваждение, как обманутые надежды.

Тут-то и начались муки невообразимые. Пустыня предстала перед беглецами во всем своем первозданном ужасе. Всего за несколько часов блужданий они потеряли около трети своего прежнего веса. Все уходило с водой. Беглецы буквально оплывали, как свечки. Даже алжирская тюрьма в сравнении с просторами пустыни показалась им не столь страшной. Через какое-то время состоялось самое настоящее светопреставление: миражи начали свою жестокую игру. То вдруг впереди совсем рядом медленно проплывал караван, и беглецы из последних сил бросались к нему навстречу, надеясь обрести долгожданное спасение и добраться наконец в Оран. То неожиданно вырастали в раскаленном мареве тенистые пальмы, обещающие прохладу, гостеприимство оазиса и чистую воду. Бежали туда и лишь ловили ртом раскаленный до предела воздух, который буквально сжигал легкие. Прохлады и воды не было, а вместо долгожданного облегчения страданий испытывали лишь еще большее отчаяние. Пейзаж пустыни сводил с ума. В таком месте человек по настоящему понимал, насколько он бессилен перед природой. Одна пустота, пустота до самого горизонта и песок, горы песка. Казалось, что и сейчас, сидя у входа на постоялый двор, откуда вот-вот должен был вновь донестись еле слышный стон, Мигель, отчаянно сжимая руками уши, чтобы не услышать эти раздирающие душу звуки, продолжал чувствовать на зубах все тот же песок алжирской пустыни. Песчинки скрипели, соскабливая эмаль, уродуя и без того небезупречные резцы.

Песок забивал горло, проникал в самое нутро, словно напоминая человеку, из какого праха создала его рука Господня. Песок и был первоэлементом человеческой плоти. Он буквально высасывал из людей всю влагу, влагу жизни, ибо из воды жизнь и состояла. Песок был альфой, первой буквой в мироздании. Он же был и омегой, так как что такое пустыня? Это дно бывшего моря, это дно самой жизни. Спаситель называет себя альфой и омегой и отправляется проповедовать куда? Верно — в Пустыню. Это место не для слабых духом, здесь прямо у тебя на глазах начинает истекать с потом твоя же собственная плоть, твоя жизнь, ибо прах — к праху, песчинка — к песчинке, как говорится. И они бродили, бродили по этой пустыне, бродили по этому царству Смерти, жадно вглядываясь в однообразный пейзаж, где даже небо успело потерять свой голубой цвет и стало каким-то выцветшим, белесым, без единого облачка.

И тогда незаметно настало время бреда. Каждый из товарищей Мигеля начал потихоньку уходить в мир своих иллюзий.

Первым сдался Санчес. Он отстал ото всех, сел прямо в песок и неподвижно уставился куда-то в бесконечную даль. Пришлось вернуться к товарищу. А товарища уже как такового и не было с ними. Он ушел. Вернее, ушел его разум, его душа. Она побежала куда-то вдоль дюн. Побежала в облике красивой невесты Санчеса, весело маня его за собой, побежала туда, где начинались коварные соленые озера: оступишься — и твое тело, может быть, случайно откопают через века и на тебе не истлеет ни одна ниточка твоего сношенного вконец испанского платья XVI века, не то что кусочек тела или волос упадет с головы твоей. Пустыня любила веками сохранять земные оболочки тех, кто попадал в ее западню. Получалась все та же смерть, но только слегка похожая на вечную жизнь.

Альфа и Омега сказано не случайно и сказано в Пустыне.

Они долго тормошили Санчеса, долго пытались вывести его из забытья, пытались поставить на ноги и заставить сделать хотя бы еще один шаг вперед. Но душа Санчеса и его бренное тело давно уже потеряли связь друг с другом. Мозг и душа брели по бескрайней пустыне, нет, не брели, а бежали, бежали легко и вприпрыжку, бежали путем радости и любви вслед за прекрасной невестой, давно оставленной в цветущей Испании, в стране, чей воздух пропитан лимоном и лавром, жасмином и обязательно, обязательно ароматом только что сорванных спелых и сочных апельсинов. А тело бедного Санчеса уже не слушалось никого и волочилось по пустыне дорогой скорби, тьмы и безнадежности. И путь этот, кажется, должен был вот-вот закончиться.

И тогда вконец усталые они взяли своего товарища под руки и поволокли на себе. А ноги счастливого Санчеса, счастливого от того, что он вновь увидел свою невесту, свою любовь, безжизненно волочились вслед за телом, оставляя на песке две ровные глубокие бороздки: мысок испанского сапога, как плуг, бороздил бесплодные просторы.

Они тащили так Санчеса до тех пор, пока не поняли, что их товарищ уже давно мертв. Улыбка радости и счастья так и застыла на губах его. Тело слегка засыпали песком. На большее просто не хватило сил. Священника среди беглецов не оказалось. И тогда Мигель взял на себя эту роль. Он сам не знал, почему, но взял, видно, чувствуя свою ответственность за то, что втянул товарищей своих в эту безнадежную авантюру и доверился вероломному мавру. Мигель прочитал молитву над могилой бедного и счастливого Санчеса. Когда его засыпали песком, то песок этот забил весь рот покойника, на котором так и застыла улыбка счастья.

Потом они пошли дальше, и Мигель лишь гадал, кто следующий из его друзей точно так же присядет у подножия очередного бархана, чтобы лучше разглядеть убегающего вдаль родного и близкого человека, давным-давно оставленного им на родине, и чей испанский сапог будет также в предсмертном отчаянии бороздить, бороздить эту бесплодную, эту смертоносную почву.