Вадим Шефнер - Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Повести и рассказы

Когда она это сказала, нам сразу же стало легче, и мы стали смотреть на нее как на старую знакомую. Оказывается, дом, где жила Шурочка, был совсем близко от того дома, где жили мы, и ей с нами было по пути. Мы расстались с ней у калитки сада.

С этих пор мы часто виделись с Шурочкой. Попив утром чаю, мы с Ленькой выходили на пыльную улицу, проходили мимо продуктовой лавки, сворачивали на узенькую улочку, ведущую к шоссе, потом еще раз сворачивали и входили в сад, калитка которого была совсем открыта.

Обычно мы заставали Шурочку на веранде. Она сидела в плетеном кресле, упершись локтями в стол — стол садового типа из грубых досок, покрашенных зеленой краской, и с крестообразными перекладинами внизу, — и всегда читала один и тот же комплект журнала «Вокруг света» за 1929 год. На стене веранды, примыкающей к дому, кем-то, очевидно Шурочкой, были пришпилены три картинки. Если нам не о чем было говорить, мы с Ленькой всегда начинали обсуждать эти картинки.

Одна из них, самая большая, изображала мавзолей с четырьмя колоннами и чугунными воротами. На воротах были изображены два купидона, державшие факелы, опущенные вниз, а на фронтоне было написано:

«Супругу-благодетелю».

Вторая картина изображала какого-то артиста, а третья была работой Шурочки, и там акварелью были нарисованы два каких-то дерева и заходящее солнце.

Когда нам надоедало сидеть на веранде, мы шли в сад и по очереди качались в гамаке, а когда и это надоедало, отправлялись куда-нибудь бродить, чаще всего на карьер.

Узенькой улицей мы выходили на шоссе, которое вело к полям и ряд телеграфных столбов тянулся вдоль, и сворачивали вправо у дальних холмов. Шоссе было всегда пусто, и мы с Ленькой набирали камешков, сразу побольше, чтоб не нагибаться каждый раз, и швыряли ими в ласточек, которые вечно сидели на проводах.

Шурочка говорила, что это нехорошо, она говорила, что в ласточек нельзя бросать камни. Другое дело подбить воробья или ворону, а ласточек нельзя.

Но нам было все равно, в кого кидать камни, хоть в ласточек, хоть в ворон: за все лето мы не попали ни разу.

Там, где шоссе сворачивало вправо, мы сходили с шоссе и шли туда, где росли кусты. Потом кусты редели, и нам открывалась бугристая равнина, где на песчаной почве росла низкая и жесткая трава.

Мы незаметно доходили до старого карьера и спускались вниз по песчаному откосу. Мы теперь всегда спускались в карьер не со стороны выгона, а с противоположной, хотя происшествие с быком было давно забыто. По крайней мере, никто из нас не вспоминал об этом.

Спустившись вниз, мы каждый раз замечали, что лужи уменьшаются. Теперь вода в них была темной и мутной, и головастики так и кишели в ней. Головастики с каждым днем становились все крупнее, некоторые были уже совсем крупные; но мы-то знали, что если в ближайшее время не пойдет дождь, то лужи высохнут совсем и все головастики передохнут, прежде чем из них выведутся лягушки. Для нас это, в сущности, не имело значения, но мы уже не бросали в лужи камней. Мы шли в сторону карьера, где был ключ.

Когда-то он бил прямой струей, но сейчас только слабая струйка ржавой воды текла из-под коряг на краю откоса и сразу же впитывалась в песок.

Мы складывали ладони лодочкой, и по очереди подставляли их под струю воды. Мы смачивали себе головы, а потом обливали водой друг друга, а Шурочка головы не смачивала, только лицо, и когда мы брызгали на нее, она визжала. Потом она говорила: «Не надо, мальчики», и тогда мы переставали.

Потом мы лежали на откосе. Песок был жесткий и крупный, с камнями, когда-то его вывозили для балластировки железнодорожного полотна, ни на что другое он не годился. Мы лежали на этом песке — я рядом с Ленькой, а Шурочка чуть в стороне — и всегда говорили о жаре. Всякий разговор у нас начинался с жары, а потом уж мы говорили обо всем остальном. Иногда даже говорить было лень, и тогда мы молчали.

Была такая жара, что шевелиться было лень, и лень было смотреть вдаль. Хотелось видеть только то, что близко.

Кое-где на откосе рос кукушкин лен и краснели цветы дикой гвоздики. Цветы были маленькие и липкие, пахли слабо, но смотреть на них можно было долго, а если это надоедало, то стоило на минуту закрыть глаза или посмотреть вдаль, в глубь карьера, а потом снова перенести взгляд на цветы, и они снова казались такими, точно видишь их в первый раз.

Потом мы шли домой. Мы расставались с Шурочкой у ее калитки, и каждый раз она делала серьезное лицо и уходила от нас, не оборачиваясь, к своему дому. Мы смотрели, как мелькает ее зеленая лента среди листвы.

Однажды, когда мы зашли за Шурочкой, на веранду вышла ее мать и сказала, что у Шурочки болит голова от этой жары. Если хотите, пройдите в ее комнату.

Мы с ненужной осторожностью зашагали по коридору и потом, забыв постучать, вошли во вторую дверь налево.

Шурочка валялась на постели и читала неизбежный «Вокруг света», но, увидев нас, встала и, запахнув полы коричневого халатика, села в кресло и сказала:

— Надо всегда стучать. — Потом она подумала и сказала: — Вот я и заболела.

Мы смотрели на нее и не знали, что говорить — утешать ее или нет, но Ленька сказал успокаивающе:

— Ерунда, завтра все пройдет.

Шурочка обиженно ответила:

— Тебе ерунда, а у меня голова так болит, что прямо не знаю.

— А ты пробовала мокрое полотенце?

— Я все пробовала, — безапелляционным тоном ответила Шурочка.

Мы снова замолчали.

В окно влетел серый мотылек, он сел на букет колокольчиков на подоконнике и спас нас от молчания.

Шурочка не верила, что мотыльки живут один день. Мы ей напрасно доказывали, что мотылек не может жить больше одного дня: ее нелепая уверенность в том, что он живет все лето, была настолько сильна, что я и сам с тех пор не знаю, сколько живут мотыльки.

Потом мы перешли на продолжительность жизни вообще, и Ленька сказал, что слон долговечное животное.

Он стал что-то рассказывать про слонов, точно сам жил среди них, и Шурочка его внимательно слушала.

Ленька ничего не врал про слонов, он говорил о них, что знал из книг, но меня почему-то это злило, и когда он сказал, что слон самое умное животное, я его оборвал и сказал, что зато мопс самое глупое животное. Леньку в школе дразнили мопсом, и я знал, что ему обидно это слышать от меня. Но тут он словно не слыхал моего замечания, он продолжал говорить про слонов.

Он мог сказать при Шурочке, что меня в школе зовут Блином, потому что однажды я объелся блинами и три дня не ходил в школу, но он этого не сказал. Это было хорошо с его стороны, но и это меня почему-то злило.

Потом мотылек перелетел с подоконника на кресло и сел на старую куклу Шурочки. Мы удивились, почему у куклы острижены волосы, и Шурочка сказала, что в детстве она думала, что у кукол волосы растут, как у людей. Она остригла куклу и ждала, что у нее снова вырастут волосы, но ничего не вышло, и тогда она перестала играть в куклы.