Вадим Шефнер - Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Повести и рассказы

Мне захотелось поймать мотылька, но он слетел с кресла, и я его поймал уже в воздухе и второпях сжал его. Когда я разжал руку, то в моей ладони было раздавленное тело мотылька, и одно крыло было смято, а другое оторвалось и, тихо планируя, упало на стол, точно лепесток.

Я пошел на кухню и долго мыл руку и потом долго вытирал ее носовым платком, а когда я вернулся, то почувствовал, что все переменилось, хотя я знал, что ничего особенного не произошло.

Ленька продолжал что-то рассказывать, Шурочка его слушала, и все было по-прежнему, но я чувствовал, что, пока меня не было, они стали чем-то ближе друг другу, и я понял, что пошатнулись какие-то весы и что первым грузом на чашу моих ошибок упали легкие крылья мотылька.

Лето продолжалось, дождей все не было. С каждым днем сгущалась жара. Все высыхало.

Кое-где у дорог трава начала желтеть, одуванчики преждевременно облысели, а белые чашечки водяных лилий на высыхающем болоте за полустанком покрылись бурыми пятнами.

Вода в пруду за конским кладбищем испортилась, и все караси подохли. Листья на деревьях стали ломкими и свертывались в трубочки. Где-то близко горели торфяные болота, горький дым висел над полями, и не было ветра, чтобы разогнать его.

Небо было безоблачное, но мутное, и солнце не выделялось на нем, солнце было расплющено, как золотая фольга, оно заняло все небо, и все небо светилось мутным светом.

Когда Шурочка выздоровела, все потекло по-прежнему, но на карьер мы ходили уже реже, в такую жару ничего не хотелось делать.

Колодец у нашего дома высох, и теперь приходилось ходить за водой к другому колодцу, за три дома от нас. Мы с Ленькой установили дежурство и ходили по очереди, и Ленька говорил, что это ему напоминает жизнь в детском доме, но здесь уже отлынивать не приходилось.

С утра до вечера нам хотелось пить, и было хорошо подойти с большой белой эмалированной кружкой к кадке, зачерпнуть воды и пить ее медленными глотками. Вода в этой местности была желтоватой, должно быть от примеси железа, и на белом фоне кружки было видно, как вода убавляется с каждым глотком, и уже это утоляло жажду.

Однажды мы опять втроем пришли на карьер, и опять брызгались водой у родника, опять лежали на откосе и смотрели на лужи.

Некоторые лужи уже совсем высохли, и головастики, бывшие в них, погибли, но большинство луж еще не высохло. Мы начали решать — передохнут в них головастики или нет, и я сказал, что они все передохнут.

— Если и передохнут, то не все, — сказал Ленька. — Все они не могут передохнуть.

— Может быть, одни умрут, а другие нет, — сказала Шурочка, — а может быть, и все умрут. А может быть, и мы все умрем, у меня опять голова болит.

— У тебя голова поболит и перестанет, а головастики все передохнут.

— Нет, все не передохнут, — возразил мне Ленька, — давай американское пари.

— Идет, но только не жилить.

— Это ты всегда жилишь, а я нет. Я говорю: они все не передохнут.

Мы соединили руки, и Шурочка разняла пари и сказала:

— С разъемщика не брать!

Потом мы пошли домой и всю дорогу говорили о головастиках, точно ничего более интересного и на свете не было.

Потом Шурочка ушла, не оглядываясь, к дому, и мы опять смотрели, как мелькает ее зеленая лента среди листвы. Листья преждевременно пожелтели, и на их фоне лента была ясно видна.

— Хорошо бы, если б дождь пошел, — сказал Ленька, — мне тоже что-то жалко головастиков.

— Тебе их потому жалко, что Шурочке их жалко, — сказал я.

Ленька промолчал.

— А дождя все-таки не будет, — продолжал я, — и головастики передохнут, так им и надо.

— Я знаю, из-за чего ты злишься, — проговорил Ленька, — только ты напрасно.

— Ничего ты не знаешь: ты мопс — и больше ничего. Не тебе за девчонками бегать.

На этот раз мы поссорились по-настоящему и несколько дней не разговаривали. Эти несколько дней мы не ходили за водой и обеда не готовили, а ели отдельно, что попало. Комнату мы подметать перестали, потому что нам казалось, что начать подметать комнату — это шаг к примирению, а никто из нас первым не хотел мириться. По этой же причине мы перестали ходить в лавку за керосином, и даже чаю не кипятили по утрам. В кадке оставалось мало воды — только для питья, и мы перестали мыться.

Все эти дни Ленька уходил куда-то и возвращался перемазанный в глине, и я никак не мог догадаться, куда он ходит.

На четвертый день я пошел к Шурочке, и она сказала, что в эти дни Ленька к ней не заходил.

От нее я побрел на карьер и, когда я шел туда, увидел Леньку. Он шагал с таким торжествующим видом, что даже не заметил меня.

Я пришел на карьер, и мне стало понятно, куда Ленька все эти дни уходил.

В песок около родника был воткнут отрезок водосточной трубы, откуда-то утащенной Ленькой. По трубе вода стекала в желоб из камней, промазанных глиной, и по этому желобу текла в лужи. Некоторые лужи были соединены канавками, и головастики были в них живехоньки.

На меня нашла непонятная злость, и я даже не знал, что мне делать. Не сразу я догадался, что надо разрушить это Ленькино сооружение, но когда догадался, то сразу принялся за дело. Ударом ноги я отшвырнул железную трубу, и она, гремя, покатилась по откосу.

Теперь вода родника снова бесплодно падала на песок, но этого мне показалось мало, и я как мог разворотил ногами камни Ленькиного желоба.

Покончив со всем этим, я забрался по откосу наверх и лег на жесткую траву. Было нестерпимо жарко.

Я долго так лежал, а потом увидел, что кто-то спускается в карьер. Это была Шурочка. Она не могла увидеть меня, и я смотрел, куда она пойдет. Она подошла к роднику и остановилась. Очевидно, она ничего не знала о Ленькиной затее, потому что долго и удивленно рассматривала развороченные каменья, куски глины и водосточную трубу.

Теперь она стояла совсем близко от меня, и я видел ее лицо.

Интересно наблюдать человека, когда он думает, что его никто не видит. У многих при этом можно заметить совсем другое выражение лица, и наблюдать это не всегда приятно. Но Шурочка и наедине была такой же, как с нами. Я видел, как с веселой серьезностью она оглядела все, что было вокруг нее, потом улыбнулась и стала исправлять разрушенное.

Я лежал и ждал, когда она кончит. Я ждал, когда она уйдет, чтобы снова все разрушить. Дело у нее подвигалось медленно, некоторые камни откатились далеко, и ей тяжело было таскать их наверх, но она их все-таки таскала и скрепляла глиной, еще не успевшей высохнуть.

Руки у нее были вымазаны в глине, и зеленая лента, которая у нее сползала с головы и которую ей приходилось поправлять, тоже была вымазана в глине.

Мне вспомнилось, что в тот день, когда я впервые увидел Шурочку, ее лента тоже была выпачкана глиной, и мне почему-то стало не по себе, и мой поступок стал мне казаться не совсем хорошим.