Вадим Шефнер - Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Повести и рассказы

Раздеваясь на ходу, мы обошли ребят и расположились шагах в пятидесяти от них, где из воды торчали ребра затонувшей баржи.

— Эй, там купаться нельзя, там барка топлая, — закричали нам ребята.

— Вам нельзя, а нам можно, — крикнул в ответ Колька. — Плевать нам!

Мы разделись и легли возле воды, подложив под себя одежду, чтоб было помягче. Берег здесь был усеян серой, старой щепой и опилками, и сквозь них зелеными фонтанчиками пробивалась трава. В стороне валялись старые, рассохшиеся бочки, и от них пахло рыбой и затхлостью. Прямо перед нами торчал борт затонувшей баржи. Он выдавался из воды и снова уходил вглубь. По тому, как сильно обтекало его течение, по тому, как темна была вода, угадывалось, что здесь глубоко. Хорошо было лежать в этот летний день у реки и чувствовать себя сильным и сытым.

— Вот, — сказал я Сычу, — если б я не вытащил тебя из детдома, ты бы и сейчас там мучился. Там тобой каждый воспитатель командовал, а здесь мы сами себе воспитатели... Давай, что ли, купаться — уже нагрелись.

Мы встали и перепрыгнули с берега на борт баржи. Мы пошли по узкому борту, загибающемуся все дальше от берега, — я впереди, Колька за мной. Теперь борт был уже вровень с водой; казалось, мы идем над глубиной, не продавливая воды. Вода щекотала нам ступни, нам стало беспричинно весело, мы захохотали и в веселой нерешительности встали над водой. Вдруг Колька с криком «тебе разжигать!» столкнул меня вниз. Я животом плюхнулся в воду и поплыл, все еще смеясь. Плавал я хорошо, потому что прежде жил в маленьком прибалтийском городке, где каждый умел плавать. Потом я подплыл обратно к барже, и Колька помог мне влезть на скользкий борт.

— Теперь моя очередь, — сказал он, — считай, сколько под водой продержусь.

Он прошел дальше по скользкой доске. Подпрыгнув, он с силой врезался в воду и скрылся в ней, и вдруг неожиданно быстро вынырнул на поверхность. Что-то бессвязно крича, судорожно замолотил он по воде руками и вновь ушел под воду. Вода в этом месте стала розовой. Я закричал — как во сне, когда сперва нет сил крикнуть, а потом вдруг кричишь — и пробуждаешься. И сразу же я увидел ребят, бегущих ко мне с места своего купания. С ними бежало и двое взрослых.

— Здесь, вот здесь! — крикнул я им и, боком скользнув в воду, стал плавать и шарить руками на том месте, где пропал Колька. Но ничего я не отыскал. Только минут через десять один из взрослых нашел Кольку и положил его на бережку на серые щепки и опилки. На него набросили его серую длинную детдомовскую курточку, и он лежал под нею не шевелясь.

— Захлебнулся? — спросил подошедший прохожий.

— Не, об барочный гвоздь головой навернулся, вся голова пробита, — ответил тот, что вытащил Кольку.

Я уже оделся. Но и в одежде мне было холодно, как голому на морозе.

— Дяденька, я за доктором пойду, — сказал я, лязгая зубами. — Дяденька, где доктор живет?

— На Подольской, — сказал кто-то из мальчишек. — Против аптеки.

— Зря ходить... — сказал мужчина. — Тут уж...

Не дослушав его, я побежал по набережной и свернул в первый переулок.

— Где Подольская улица? — спросил я у какой-то старухи, сидевшей возле домика на скамейке.

— А вот все прямо, все прямо, а там свернешь возле сада — вот тебе и Подольская. Какой тебе дом-то?

— Доктора надо.

— А доктор напротив аптеки живет, напротив аптеки. Аль заболел кто? Ты не от Силантьевых ли часом?

Но мне было не до разговоров. По узкому переулку добежал я до сада. Вот и Подольская. Я пробежал мимо милиции, и мимо УОНО, и мимо чайной «Уют», я миновал «Торговлю бакалеей Избенникова» и «Коркоопторг № 3» и наконец приметил черную вывеску с белыми буквами — такие строгие, солидные вывески бывают только у банков, похоронных бюро и еще у аптек. Вот и дом напротив аптеки. Я постучался. Какая-то женщина отворила мне дверь. «Доктор только что на Заречную ушел, к Осташенковым». Она стала мне объяснять, где живут Осташенковы, к которым ушел доктор, но я понял только, что живут они где-то у реки, и прежним путем побежал к реке. Мне не хватало воздуху, сердце перекатывалось в груди, и кололо меня изнутри, будто меня набили мотками колючей проволоки. И вот опять старуха, сидящая на скамейке возле дома.

— А ты не внучек ли Шани Бородулиной будешь? — крикнула она мне вдогонку, но я ничего не ответил ей. «Шаня — что за дурацкое имя, — думал я на бегу. — Шаня. Шаня. Шаня».

Когда я добежал до места происшествия, здесь уже стояла толпа. Я протискался в середину. Колька лежал все так же. Возле него, на опилках и щепках, краснела лужица крови. Вот подъехала подвода, народ расступился; Кольку положили на подводу, голова его сухо ударилась о доски, и большой пегий конь оглянулся и тревожно фыркнул. Из кармана серой Колькиной курточки выпал толстый окурок папиросы «Сальве» и остался лежать на серых щепках. Подвода тронулась.

Я пошел было за телегой, но потом вернулся на прежнее место, сел на старое, серое бревно. Чувствовал я себя одиноким и несчастным, и этому ничем нельзя было помочь. Беда застала меня, как ливень застает пешехода на длинном мосту, — ни укрыться, ни убежать.

Толпа тем временем рассасывалась. Первыми убежали мальчишки, потом ушли мужчины, и только женщины еще стояли на берегу и обсуждали происшествие. Но вот и они стали расходиться. И чем меньше становилось людей на берегу, тем тоскливее было мне, будто каждый, уходя, уносил что-то такое, чего уже никогда мне не вернуть, будто эта толпа растаскивала все, что осталось на свете от Кольки.

— А ты-то чего ревешь? — подошла ко мне одна из женщин. — Не ты утоп, так и не реви!

— Мы с ним вместе были, с Колькой, — ответил я сквозь слезы.

— Вместе — двести, — отрезала женщина грубым голосом. — Ты сам-то откуда?

— Я нездешний, — ответил я.

— Вижу, что нездешний. У нас таких гопников не водится. Ты, выходит, беспризорник?

Я кивнул головой.

— А куда ты теперь пойдешь? Или, аки святой Симеон-столпник, так и будешь на бревне сидеть?

— Никуда не пойду, тебе какое дело, — буркнул я. Меня уже разбирала злость на эту тетку, и слезы мои высохли.

— Ты есть, верно, хочешь? — спросила она, пропустив мимо ушей мой грубый ответ.

— Хочу, да у тебя не спрошу, — ответил я и взглянул на нее. Это была высокая, не очень еще пожилая женщина, с лицом грубым, но не злым, а каким-то даже задумчивым. Одета она была чисто, но как-то неуклюже, безвкусно. В руках она держала букварь.

— Вот дела... — протяжно сказала она. — Голодный ты, я вижу, аки лев рыкающий.

Я промолчал. Сравнение со львом удивило и несколько приободрило меня.

— Ну, идем! — сказала она. — Нечего тут валандаться!

— В милицию? — спросил я.

— Ко мне пойдем. Накормлю, — отрезала она.

И я поплелся за ней. Мы свернули в узенькую улочку, потом прошли мимо огородов.