Вадим Шефнер - Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Повести и рассказы

«Почему я не плачу?» — подумал он вдруг. Ему, быть может, и выплакаться не придется, если убьют. И это показалось ему страшным — не то, что убьют, а то, что он не может плакать, да так и не заплачет, наверно.

Он доел кусок хлеба и завязал мешок. Там, в мешке, лежали сухари, хлеб, сахар, — но все это уже не имело значения. Он снял полушубок, подбросил в печку дров и сел у огня. Сухие доски горели ярко, светло, жаром веяло от накалившегося железа. В комнате горьковато пахло смолистым дымом.

Он снова перечитал записку Лены и вдруг с тоскливой ясностью представил себе ее. Она надевает пальто, кутается в серый пуховый платок, по привычке заглядывает в зеркало — и уже идет к двери. Но вот возвращается, берет карандаш, бумагу и пишет ему эту записку; когда она пишет, лицо у нее серьезное, озабоченное. Она подписывается — и никаких «целую», потому что ведь это не письмо, просто записка, чтобы он не беспокоился, она скоро придет. Она выходит из комнаты в прихожую, из прихожей — на лестницу, туда, где насквозь промерзшие стены отливают селитренным блеском. Все тише звучат ее удаляющиеся шаги. Вот сейчас она откроет последнюю дверь и выйдет на улицу, в самое средоточие холода и темноты. И Карцев услышал гулкий удар, словно звук захлопнувшейся двери. Это начался обстрел района.

Снаряды ложились где-то близко, порой весь дом вздрагивал, и на этажерке позвякивали пустые флаконы, раскачивался серый фарфоровый пингвин.

А Карцев сидел, смотрел на уголья, уже подернутые пеплом. Лампа коптела, хлопья копоти, как черный снег, оседали на пол, на простыни постели, на голову Карцева, сидящего у потухшей печурки. Наконец он снял сапоги, погасил лампу и лег на диван, укрывшись полушубком. И сразу, как в омут, погрузился в сон.

Проснулся он не оттого, что выспался, а от холода. Ноги окоченели, болело раненое плечо, во рту было сухо и горько. Он встал, зажег спичку и, подойдя к окну, отодрал ковер. Почти все окно было забито фанерой, уцелело только верхнее стекло, и вот сверху в комнату влился розоватый утренний свет.

Карцев несколько раз прошел по комнате взад-вперед, не зная, что делать. Потом на подоконнике он заметил большую коробку из-под печенья, в которой жена хранила его письма; он открыл пеструю крышку и увидел, что вся коробка полна. Сверху были письма в грубых серых конвертах и без марок — письма войны; под ними он обнаружил свои довоенные письма — они были в хороших конвертах, но почерк на конвертах был небрежен, размашист. И уже на самом дне коробки лежало несколько писем, перевязанных красной ленточкой, — это были те, что он писал до женитьбы. Они были в узких голубых конвертах, адрес Лены был выведен на них аккуратным чертежным почерком, и всюду под ее именем и фамилией в скобках стояло «лично». Наугад он вынул одно из этих писем и прочел: «Здравствуй, Лена! Удивляюсь, почему ты мне ничего не пишешь? Может быть, кому-нибудь другому ты пишешь чаще? Впрочем, не думай, что я так уж скучаю без твоих посланий. Вчера мы катались на лодке по озеру, чуть не перевернулись. Вообще здесь в доме отдыха очень весело...» Все это было так сказочно далеко, и Карцев настолько забыл того себя, каким он был тогда, когда писал это, что ему на мгновение стало неловко читать эти строки, точно он заглянул в чужое письмо.

Пора было идти выполнять поручение майора. Карцев надел полушубок, перекинул через плечи лямки вещевого мешка и, подойдя к двери, оглянулся на прощанье. Розовый утренний свет уже залил всю комнату, осветил все ее углы. Маленькие домашние туфли виднелись у кафельной печи, и так естественно было их расположение, так правдоподобно были сдвинуты их каблучки и расставлены носки, точно в этих туфлях, прислонясь спиной к печке, стояла невидимая женщина, глядя вслед уходящему. Карцев тихо затворил за собой дверь.

Опять он шел по улицам, опять навстречу ему брели исхудалые люди, и в их тихой поступи было упорство, словно каждым шагом они преодолевали какую-то прозрачную, но упругую среду.

В некоторых переулках, в малопроезжих улицах только у домов вились узкие неровные тропки, а посредине, на мостовой, лежала снежная целина, и тень высоких зданий ложилась на отполированные ветром сугробы. В одном таком переулке, по радиатор занесенный снегом, стоял автофургон, и на его оранжевом, изрешеченном осколками кузове большими буквами было написано: «Хлеб».

По дороге Карцев стал думать, что скажет жене убитого. Он не знал этого бойца: пока Карцев лежал в госпитале, тот, верно, прибыл с пополнением и вскоре был убит. Что сказать жене убитого? Но он ничего не мог придумать, он шел как в страшном сне, когда хочешь проснуться — и не проснуться, хочешь крикнуть — и не закричать. Так он дошел до нужного ему дома, отыскал квартиру.

— Мне к Мухиной, — сказал он, когда какая-то женщина открыла ему дверь.

Оказалось, что это и была Мухина. Видно, она только что вернулась с работы: пальто на ней было расстегнуто, под ним виднелся ватник, и пахло от нее не то мазутом, не то каким-то смазочным маслом. Лицо у нее было полное и бледное. «Плоха», — подумал Карцев, вспоминая, что врач в госпитале почему-то называл такую полноту картофельной.

— Проходите в комнату, — сказала она, и Карцев вошел в комнату, где у горящей печурки сидел мальчик лет семи и не отрываясь глядел на огонь.

— Знаете что, — проговорил Карцев, — я привез вам плохое известие.

— Я уже все знаю, — ответила женщина, — четыре дня, как получили извещение. Вы были его другом?

— Да... — промолвил Карцев, — я ведь, собственно, служил с ним в одной части.

— Как он умер? Не мучился, нет? Вы, наверное, были с ним вместе?

— Да, мы были вместе, — тихо сказал Карцев. — Он совсем не мучился, его убило наповал в разведке, на ничьей земле. Нет, он совсем не мучился...

— А почему ничья земля? — не отрывая глаз от огня, спросил мальчик.

— Это только так говорится, такое военное выражение, — ответил Карцев. — Ничья земля — это тоже наша земля.

— А сын, по-вашему, похож на него? — спросила женщина.

Карцев подумал и сказал:

— Похож. На вас он тоже похож, но на него, пожалуй, больше.

— Ну вот и он то же самое всегда говорил. Да вы присядьте. — И она придвинула стул.

Карцев снял с плеч вещевой мешок и сел на стул. Помолчали. Потом женщина подошла к столу, взяла портрет в широкой рамке из какого-то светлого дерева. Она подала портрет Карцеву.

— Узнаете его? — спросила она. — Или за войну он изменился, ведь вы не знали его до войны?

На фотографии был изображен молодой мужчина в штатском; он улыбался, улыбка у него была добродушная, хорошая.

— Да, узнаю, — сказал Карцев. Потом подумал и добавил: — Нет, он совсем мало изменился. Знаете, он очень бодро держался.