В. Строгальщиков - Слой-2

– Тебя отодвинули, – сказала Оксана.

– Ну нет, почему отодвинули... Слушай, Кся, ты нашла очень точное слово.

– Чтобы не запачкаться.

– В принципе, да, ты опять права. Чтобы не запачкаться...

– И ты обиделся.

– Нет, не обиделся, это другое.

– Ты обиделся, Витя.

– Да, я обиделся! – чуть ли не выкрикнул Слесаренко. – Я столько лет у них у всех на глазах! Они знают меня как... облупленного! – Не нашел другого слова. – Как... Господи, столько грязи вокруг, всё на виду, и все терпят, не замечают, или вид такой делают, а здесь... Обидно страшно.

– И ты решил уйти насовсем.

– Но не только поэтому, Кся, не только поэтому.

– Ты же любишь свою работу, Витя.

– В Сургуте один старый знакомый назвал мою работу бардаком.

– Он не прав, Витя. Он просто многого не знает и судит поверхностно. А я знаю.

– Да что ты знаешь!.. Ты тоже... Так, со стороны.

– Я с твоей стороны, Витя.

– Ну и зря, – сказал Слесаренко и поцеловал ее в макушку. На другой стене висело зеркало, в нем торчала слесаренковская голова и ерошился краешек Оксаниных волос. Виктор Александрович и его отражение враз показали друг другу язык.

– Ты знаешь, я вдруг понял, что у меня нет честолюбия. Я не хочу быть мэром, не хочу быть губернатором, совсем не хочу быть президентом.

– Это хорошо, – сказала Оксана.

– Нет, милая, это плохо.

– Это помогает тебе хорошо делать ту работу, которую ты делаешь. Тебя, кстати, за это и уважают в городе, что ты никуда не рвешься и никого не подсиживаешь.

– Я бы рад был с тобой согласиться. Честно-честно, был бы очень рад. Но моя беда в том... Я понял это совсем недавно, поверь мне: власть, управление – это особый мир, особый вид работы, отношений между людьми. И как ни печально, милая, для меня лично – поздновато догадался, – но отсутствие честолюбия, стремления вверх... Вот черт, не могу выразить... Понимаешь, честолюбие заставляет человека делать больше, чем он делает.

– Не всегда.

– Согласен, не всегда, есть и такое понятие, как показуха и надувание щек. Но если человек не рвется, не стремится выше, он не видит дальше... края. И я понял, что по-настоящему добиться чего-то, в том числе и для людей, а не только для себя, может только... этот, рвущийся. Мне не стыдно за то, что я делаю, но я... Как тебе объяснить. – Он замолчал, мучаясь невыразимостью совсем, казалось бы, простой мысли. – Там, в Сургуте, Горбенко... Ну, этот знакомый, неважно, сказал такую фразу: «Всё должно быть совсем по-другому». Так вот, я очень хорошо делаю свою работу, но я делаю... Как есть, как ещё до меня сложилось, и сломать это «как есть» может только тот, который рвется. А я не рвусь. И это плохо, я понял – это плохо. Для меня, для всех...

– А может, ничего ломать и не надо, Витя? Люди живут, надо просто помогать им жить, хватит революций, наверное. И так одно сломали, другое построить не можем.

– В том и беда, что разломали, но не снесли. Строим из старого, а это ещё хуже. Нет, ты представь: стукнули по дому большой кувалдой, а потом залезли внутрь и стали подпирать стены, подымать рухнувшие потолки... Вместо кухни сделали прихожую, вместо прихожей – туалет. И всё время что-то падает на голову. Короче говоря, перестройка. Именно перестройка – ремонт, а не новое. А ощущение такое, что чем дольше и больше мы перестраиваем, тем сильнее опасность, что скоро рухнет и всех задавит. Притом задавит как раз тех, кто не виноват. Те, кто виноват, стоят снаружи и командуют. Да, я внутри, я честный работник. Но изнутри ничего не видно! Там, внутри, можно только таскать камни от стены к стене. Увидеть и решить что-то можно только снаружи. И мое место, по должности, – там, снаружи, а я не рвусь туда: не могу и не хочу. Я так устроен. Получается, я занимаю чужое место. И если я честный человек – а я хочу считать себя честным человеком, – я должен, обязан уйти.

– Ты всё это придумал, Витя. Придумал, но до конца не додумал. – Оксана покрутила пальцем чашку на столе. – Внутри, снаружи... Мы все внутри, Витя. Мы же не можем просто взять и все уйти в Китай, пока у нас тут кто-то будет прибираться, правильно?

– Ну нельзя же всё понимать так буквально...

– Ты со мной об этом хотел поговорить?

Виктор Александрович снова посмотрел на себя в зеркало. Он ещё не осознал – оно помогало ему или мешало.

– Я бы хотел вернуться в строительство. Кстати, меня давно зовут на хорошие должности. И зарплата больше, намного...

– При чем здесь я и твоя зарплата?

– Абсолютно ни при чем. – «Но вот пальто и эти сапожки... Мерзавец». – Я о другом. Совсем о другом. Я, наверно, уйду из семьи.

– Ко мне? – спросила Оксана не шелохнувшись.

– Нет. Я объясню...

– У тебя есть где жить?

– Нет. Но если соглашусь с одним предложением, мне сразу дадут квартиру. Служебную. Я хочу объяснить, Оксана.

– Я слушаю.

– Я тебя очень люблю.

– Я тоже.

– Ты не понимаешь. Тогда, весной... Не буду говорить, не хочу, не важно. Я хотел тебя бросить. Молчи!.. Нет, не так. Я хотел от тебя отказаться. Снова не так... Не важно. Молчи!.. В общем, я тебя люблю.

– Я знаю.

– Я не могу без тебя жить.

– Неправда.

– Нет, правда. Но и с тобой жить я тоже не могу. Именно жить, ты понимаешь? Не хочу. Всё... испортится.

– Что испортится?

«Зачем я это говорю?».

Он сидел на старом домашнем диване, ноги в толстых носках Вериной вязки торчали влево-вправо под столом, снова проснулся будильник, хотелось курить, но он решил, что курить здесь не будет, им здесь спать до утра, нужен воздух.

– Быт всё убьет, – сказал Слесаренко. – Если я перееду к тебе, буду жить, отдавать тебе деньги, а ты стирать мне носки... Мы погибнем очень скоро. Я уже пережил такое, больше не хочу. Я не хочу при тебе ходить в туалет.

– Я заметила.

– Ну и гадина ты... Могла бы промолчать.

– Я тебя люблю.

– Я тоже. Но я больше не хочу тебя... воровать. Я не хочу прятаться, не хочу стесняться своего шофера, который всё знает давно. Мне это важно.

– А мне не важно.

– Ты хотела бы, чтобы я переехал к тебе? Чтобы я на тебе женился?

– Я хочу быть с тобой, – сказала Оксана. – Столько, сколько это продлится. А как?.. Разве важно? И ты пойми, пожалуйста, Витя: ты можешь меня разлюбить, я могу тебя разлюбить...

– Что за чушь!

– Это правда, Витя. Никто не знает, что будет завтра. Надо просто жить... сегодня, вот сейчас, потому что «сейчас» пройдет, и его уже никогда не будет.

– Хорошо, – сказал Слесаренко. – Давай жить сейчас. Ноги согрелись? Давай я сниму тебе сапоги... Сам. Я никогда этого не пробовал.

– Они немножко испачканные, – сказала Оксана. – Но если тебе интересно – попробуй.

Она подняла ногу, стукнув кожаным носком сапога снизу в крышку стола, чашки дрогнули, чай закачался. «Отодвинуть? Не лезть же под стол на карачках? Что я делаю?».