В. Строгальщиков - Слой-2

Он погладил ее по щеке.

– У тебя до сих пор холодные руки. И деревом пахнут.

– Я столярничал, – похвастался Виктор Александрович. Восстанавливал прежние навыки в свете грядущих, так сказать, перемен. Вот смотри, ладонь смозолил...

И случилось, как в скверном кино.

Он долго не хотел идти на стук и открывать: ну и ладно, что свет горит. Может, ушел и оставил. Окно было плотно зашторено с вечера, свет прорывался наружу, но внутри видно не было, этого он не боялся и продолжал сидеть, двумя руками обхватив Оксану, пока голос сына не долетел с порога:

– Отец? Ты где? Это я!

– Надо открыть, – сказала Оксана.

Он поднялся рывком и вышел на веранду, притворив за собою дверь в комнату. Отодвинул засов: сын стоял на крыльце, держа двумя руками нечто в сумке. Он инстинктивно глянул дальше – никого.

– Что случилось? – спросил Слесаренко.

– Мама прислала горячего, – сказал сын и протиснулся мимо отца на веранду, достал из сумки завернутую в полотенце кастрюлю. – Э, здесь холодно. Может, в комнату сразу унести?

– Поставь здесь, – сказал Слесаренко. – Что за паника, никак не пойму. Гнать тебя ночью...

– Ты же знаешь маму, – ответил сын. – Здесь картошка с грибами и мясом, хватит на целый взвод. – Сын никогда не служил в армии, но приятно впитал отцовское. – У тебя кто-то в гостях?

– Да, – сказал Виктор Александрович.

– Вот и закусите вместе.

Сын застегнул сумку, козырнул не по уставу и пошел к дверям.

– Слышь, батя, – сказал он, полуобернувшись в проеме. – Может, ну его на фиг, поедем со мной? Что тебе здесь ночевать в холодине?

– В комнате тепло.

– И это, знаешь... Мама расстраивается. Она меня, конечно, не просила, но я же чувствую... Может, поедешь? Извинись перед гостем, бывает.

– Я не поеду, – сказал Слесаренко.

– Ну я тебя прошу, бать, поехали. Знаешь, как она обрадуется! Ну чего ты, в самом деле... Чего тебе здесь торчать?

– Так надо.

– Слушай, папа, – сказал сын и убрал с косяка руку. – Есть вещи, которые надо делать, хочется или нет. Сейчас тебе надо домой.

– Не учи меня, пожалуйста, – повысил голос Виктор Александрович. – Иди и жди в машине.

– Хорошо, – серьезным голосом ответил сын и спустился с крыльца.

– Надо ехать, – сказала Оксана, едва он ступил на порог. – Оставь мне денег, я что-нибудь поймаю на шоссе. Здесь большое движение, даже ночью, я обратила внимание.

– Не глупи. Мы поедем все вместе.

Оксана подошла и взяла его за подбородок двумя пальцами.

– Езжай. Я доберусь.

Слесаренко достал сто тысяч, вспомнил вдруг про ключи.

– На, закроешь. Я завтра заеду и заберу.

– Я положу под крыльцо. Отыщешь?

– Найду. Как обидно... Зря тебя вытащил.

– Что ты, Витя. Был прекрасный вечер...

– А свет, а дверь? – спросил сын, когда Виктор Александрович усаживался на сиденье и устраивал в ногах дурацкую кастрюлю.

– Там сосед. Он все выключит и закроет.

– Давай оставим ему картошку? Давай, прекрасная идея!..

– Поехали, – сказал Слесаренко.

Как и ожидалось, Юрий Дмитриевич прилетел из столицы в понедельник, ближе к вечеру, в компании с госдумовским депутатом Луньковым и двумя скромно, но уверенно держащими себя москвичами средних лет.

Поселили москвичей в «конспиративной» квартире на Немцова, арендованной фондом под гостиницу для приезжавших; таких квартир у фонда было еще две – в одной проживал сам Юрий Дмитриевич, в другой вот уже месяц корпела над бумагами команда столичных аналитиков, регулярно менявшая свой состав. Откровенно говоря, Кротов даже не знал, чем они занимались и за что получали деньги, притом немалые; последнее было известно Кротову доподлинно – он сам составлял платежные ведомости по Юриным указаниям. Ведомостей было две: официальная, по которой москвичам платили через бухгалтерию фонда, и тайная, предмет строгой секретности. Деньги по второй ведомости выдавал лично Кротов из своего сейфа. Понятно, что суммы в ведомостях отличались друг от друга на порядок. «Аналитики» приезжали и уезжали, не забывая получать и расписываться, и Кротову подчас казалось, что Юрий Дмитриевич таким образом попросту дает возможность «подкормиться» в Тюмени своим московским друзьям и приятелям. «Даже если и так, – решил для себя Кротов, – какое мне дело?» И не стал задавать вопросов Юрию Дмитриевичу.

Так было и с договором по Лунькову. Кротов не забыл настойчивую просьбу Юры подготовить всё к его прилету, и Луньков был приятно удивлен, когда банкир после обмена приветствиями сразу достал из сейфа расходный ордер и деньги – сто пятьдесят миллионов с лишним, полный расчет по договору. Луньков расписался, убрал деньги в портфель и протянул руку:

– Спасибо! Очень кстати. Поиздержался там, в столицах.

– Тяжела и неказиста жизнь политика-артиста, – нараспев произнес Юрий Дмитриевич. Даже Кротову стало неловко от подобной беспардонности, однако депутат и бровью не повел, поддернул брюки и уселся в кресло с устало-домашним видом.

– Да, Сергей Витальевич, – сказал без перехода бородатый, – распорядитесь в бухгалтерии быстренько посчитать и выдать командировочные недели на две: Алексей Бонифатьевич летит на Север, в родные пенаты. Цель поездки – встречи с избирателями, лекционная работа.

– Встречи не надо, – сказал Луньков.

– Я понял, – быстро отреагировал Юра. – Тогда просто лекции о... ...перспективах развития российской демократии в двадцать первом веке.

– Такое в командировочных удостоверениях не пишут, – усмехнулся Юрий Дмитриевич. – Поставьте так: региональные проблемы.

– Согласен, – сказал депутат. – Это ближе.

Кротов не видел Лунькова с весны до осени, но за последний месяц они встречались уже в третий раз, и он снова отметил, что в поведении депутата за этот срок произошли существенные перемены. Исчезла драматичная нервозность, страсть к эффектным жестам и словам, в общении убавилось напора. Луньков даже научился не замечать чужого хамства, что и продемонстрировал с блеском минуту назад. Было впечатление, что он действительно стал кем-то в Москве, в Госдуме, у него теперь есть вес и цель, он движется к этой цели размеренно и уверенно, не обращая внимания на сопутствующие помехи и погрешности. Кротов давно заметил, что жизнь в столице дает провинциальному политику чувство приобщенности к неким тайнам, некой истине, сокрытой от простого населения. Народ не знал и не понимал, куда его ведут или толкают, а эти знали, сокровенное знание наполняло их, сквозило в каждом жесте и взгляде. Они были как врачи: иногда отвечали на вопросы больных, ободряюще трепали по щеке или сурово корили за непослушание, но никогда не говорили всей правды о курсе и смысле лечения. Зачем? Больному будет только хуже. Не дай бог, больные станут решать сами, какие им глотать таблетки и не заменить ли рвотное на клизму. Одно лишь было новым: в последние годы «больным» разрешили выбирать себе «врачей» разных уровней на основе всеобщего, тайного и так далее.