В. Строгальщиков - Слой-2

Губернатор сидел за столом и встретил их взглядом исподлобья, в котором еще остывали какие-то другие мысли – не про них. Потом он потер ладонями вислые щеки, мотнул головой и поднялся уже к ним.

– Вот кого надо в губернаторы двигать, – сказал Рокецкий Коллегову, пожимая руку Лузгину. – Молодой, посвежевший, морда гладкая, глаза горят...

«Да уж, гладкая после вчерашнего», – подумал Лузгин, хотя и знал, что действительно выглядит лучше в последнее время. Сам же губернатор смотрелся усталым и взъерошенным, не было в нем привычного «рокецкого» лоска и столь же привычной, не очень нравившейся Лузгину какой-то полковничьей демонстративной самоуверенности. «Достало мужика», – подумал он. На «морду» он не обиделся: морда, она и есть морда.

– Заживает? – спросил Рокецкий, глянув в лоб Лузгину.

– Как на собаке, – ответил он. И в самом деле, шрам стал почти незаметен, но вдруг потемнел и обозначился снова после вчерашнего.

– Пойдем туда. – Губернатор махнул рукой в сторону двери в боковой стене. – Тут как-то... Скажи в приемной, пусть час не беспокоят.

Коллегов кивнул и вышел, показав Лузгину на прощание ободряющий кулак.

Лузгин знал, что в губернаторском кабинете есть так называемая комната отдыха, но никогда не бывал здесь и сейчас оглядывался с живым интересом. Нечто вроде серванта, холодильник, телевизор с «видиком», какая-то барочная, гостиничного вида мягкая мебель, особенно диван, на котором, прикинул Лузгин, неудобно сидеть и совсем невозможно лежать.

Рокецкий включил кипятильник, достал из серванта чашки, банку кофе и вазочку с сахаром, посмотрел внимательно на Лузгина и спросил:

– Рюмку не хочешь?

За стеклом серванта стояла маячком початая бутылка «Белого аиста».

– Нет, спасибо, – сказал Лузгин и достал из кармана портативный магнитофон.

Губернатор покосился на вредную машинку.

– Ты, Володя, хочешь прямо сразу?.. Может, просто поговорим для начала?

– А мне «просто разговор» как раз и интересен, Леонид Юлианович.

– Ну как знаешь.

В кабинете он бы спросил разрешения, а здесь закурил первым. Рокецкий тоже сунул в губы сигаретину. Курили и молчали, звякая ложками в чашках. Лузгин был неплохим телеведущим, умел работать с «выступающими» и знал, что первый выпад следует делать резко, но не в лоб, а сбоку, по касательной.

– Леонид Юлианович, почему в этом огромном доме у вас нет друзей?

Губернатор сидел в низком кресле, локти на коленях, сигарета качалась над пепельницей.

– Ты так считаешь?

– Да, я так считаю.

Рокецкий откинулся в кресле, посмотрел на высокий белый потолок.

– Ты не совсем прав, хотя... Согласен, всё же я никого к себе близко не подпускал, это есть, достаточно был одинок... Но так и должно быть, наверное. Это раньше были коллегиальные органы, президиумы и в бюро товарищи, а сейчас нет – я везде отвечаю один, один несу за всё ответственность.

– Но вот выборы, а я почти уверен, что никто в этом доме за вас грудью на пулеметы не пойдет. Почему?

– Про всех не надо, здесь есть очень хорошие люди. А вот средний чиновник... Рокецкий придет, Рокецкий уйдет, а он думает, что останется, будет всегда. Поэтому ему скажи кто-нибудь: «Какой плохой Рокецкий!» – он в ответ: «Да, какой плохой!..». Скажи: «Хороший!» – «Да-да, молодец!». Они думают, что они вечные. Нас наверху меняют, а они будут всегда.

– Но ведь это святая правда.

Посмотрим... После выборов. Конечно, они держатся за свое кресло, оно не такое уж плохое: и зарплата, и кабинет, и влияние.

– А ваше кресло – оно какое?

– Это как на него посмотреть. Вот сейчас, когда такая грязь полилась...

– Вы что, не ожидали?

Губернатор снова потер щеки ладонями; трубочка остывшего пепла упала на ковер.

– Не совсем, не совсем... Понимал, конечно, что-то будет, борьба и так далее, но чтобы такой обвал, чтобы так... окунали... Но даже не это. Не это! Потому что... много людей, даже близких мне, смотрят как бы со стороны: что с этого выйдет.

– О чем я и говорил вам, Леонид Юлианович.

– Да, ты прав.

– Но вы же сами виноваты.

– Отчасти – да.

– Эта ваша недоверчивость к людям, желание всё замкнуть на себе, решить самому...

– Я же тебе тоже говорил – это такая работа. А насчет того, что недоверчивый... Может, наоборот: я даже слишком доверчивый, слишком добрый.

– Ну, вы скажете тоже.

– Может, это я внешне такой, а внутри... Ты же меня не знаешь, хоть и присматриваешься ко мне несколько лет. Присматриваешься?

– Присматриваюсь, – ответил Лузгин. – У меня своя работа.

– Вот именно. Все вы, журналисты, присматриваетесь. Ждете, когда Рокецкий оступится.

– Зачем же так?

– Так это, так. Вот упаду – все слетитесь клевать. Да и сейчас, только кресло зашаталось... Почему-то я всё время перед вами оправдываюсь! Даже в Москве, когда ругаюсь в правительстве, я чувствую себя уверенно, потому что знаю: я прав, я ругаюсь за правое дело. А вернусь домой, встречусь с вами – всё-то я виноват, всё-то я не так делаю. Зарплату не дали – виноват, солдата кормить нечем – виноват, труба лопнула – виноват.

– А как же? Сами сказали: в области у вас единоначалие.

– Да подо мной еще тыщи чиновников! С них надо спрашивать!

– Вот вы и спрашивайте.

– А я и спрашиваю! Спрашиваю! А потом вы меня спрашиваете: почему это, Рокецкий, у тебя в этом доме нет друзей? Откуда возьмутся... Вот вы, господа журналисты, все большие политики. Сел бы кто-нибудь рядом со мной за этот стол и просидел недельку. Я, кстати, своим кандидатам-конкурентам то же самое предлагал: давайте поработаем вместе, хлебните-ка губернаторской работы!

– Ну и кто?..

– Дед Пихто. Пей давай, кофе стынет.

Рокецкий привычно «тыкал» Лузгину, и это его мало задевало: знал, что «ты» для Папы Роки означает близкую степень доверительности, но не все это понимали и принимали, а сам губернатор, похоже, не отдавал себе отчет, какое впечатление на разных людей производит эта его «демократичная» манера общения.

– Это правда, что у вас был брат-диссидент?

– Почему был? Есть. Откуда знаешь?

– Да уж знаю...

– Слушай, тема такая... Закурим, да?

Лузгин протянул ему горящую зажигалку.

– Такая вот история, спасибо... Семьдесят второй год, я уже работаю в Сургуте главным инженером управления... Никогда эту тему не засвечивал, не хотел говорить. А мог бы тоже в грудь стучать кулаком и орать, как некоторые: вот, мол, пострадал за демократию! Не люблю я этого. Я сам долгое время был членом партии и очень... искренне относился к этому делу. Шел, так сказать, к очередным победам. Что улыбаешься?

– Так что за история, Леонид Юлианович?

И Рокецкий рассказал, как родился в деревне подо Львовом, было их четыре брата; как дядю казнили бандеровцы, а отца арестовали «органы» и уже посадили, да умер Сталин, и его выпустили. Как он учился в вузе и ездил в Сургут со стройотрядом, как встретил там Галину и женился на ней, как работал и двигался по службе, и как однажды к нему пришли из КГБ и сказали, что его брат стал диссидентом.