В. Строгальщиков - Слой-2

– Такой был крепкий морячок! Демобилизовался, поступил в Киевский университет. Худощавый такой, красивый, с усами, казацкого такого вида, не как я...

Брата взяли за два стихотворения типа «лес рубят – щепки летят», обвиняли в «антисоветской агитации и пропаганде». Спрашивали, чьи стихи. Он отвечал: мои. Ему не верили, требовали выдать автора. Рокецкий с женой Галиной полетели в Киев: «Разрешите встретиться, мы его перевоспитаем, мы члены партии...». Им разрешили: «Если скажет – то отпустим».

– И вот его приводят. Мы ему говорим: мы знаем, Володя, что это не ты. А он: «Я не буду предателем». «Я не буду предателем...» – так он сказал. И дали ему пять лет лагерей по семидесятой статье. А тогда в Киеве под это дело многих задержали, но там папаши, кто посильнее, своих сыновей повытаскивали, а моего брата никто не смог. Отсидел от звонка до звонка. Мы знаем: его освобождением занимался Сахаров. И когда по «голосам» перечисляли фамилии диссидентов, там был и Рокецкий Владимир Юлианович.

– И каково вам было это слышать? – нейтральным голосом спросил Лузгин.

– Было так неудобно... И брата жалко. Каждый год отцу с матерью давали бумаги, билеты и отправляли в Потьму Пермской области – знаменитая колония, там брат и сидел. Просили подписать прошение о помиловании. Не подписывал: «Я ни в чем не виноват».

– А что вы?

– А я работал, строил и каждый день ходил как по струнке, потому что чувствовал – это... висит. Я ведь во всех горячих точках работал: Сургут, Надым, Нефтеюганск... Все друзья в орденах, а меня каждый раз вписывают и каждый раз вычеркивают. Даже когда председателем Сургутского горисполкома всё же назначили, и то на бюро обкома Богомякову положили на стол мое дело. Сам не видел, но говорят, хорошие тома... Геннадий Павлович сказал: «Пусть назначают: может, этот парень еще сгодится для области». Вот так...

Губернатор замолк, глядя сквозь Лузгина.

– Я все время держал внутри себя какого-то... раба, понимаешь, как будто я был человек второго сорта, какой-то скрытый враг. А я им не был. Я верил. Я очень хотел быть верным своей стране. Я проверял себя. И вдруг я словно... вздохнул, понимаешь, как будто родился по-новому. Ты не поймешь, вы так не жили, вас это не давило...

– Ну уж этого не надо, – сказал Лузгин. – Кого-кого, а журналистов партия прессовала будь здоров!

– Ну и что? Внутри-то вы были свободные, а я нет. Вот в чем разница. Поэтому, наверное, я до сих пор такой... нет, не подозрительный и даже не осторожный... За мной, наверное, и дальше смотрят, и если кто другой в это кресло сядет, придут и положат вот на этот стол... О-о, я помню. Я даже за границу рвался по путевке, чтобы проверить: если выпустят – значит, доверяют. И даже сейчас, даже сегодня – я же назначенный по указу. Завтра может быть совсем другой указ – и прощай. Вот после выборов – после выборов будет совсем, совсем другое дело.

– Вы полагаете?..

Они проговорили два часа, и когда Лузгин вышел из кабинета в приемную, на него посмотрели с опасливым неодобрением.

Коллегов сразу набросился с вопросами: ну как, ну что? Лузгин сказал: «Порядок, есть матерьял», – и передал магнитофонные кассеты для распечатки полного текста. – Сам? Я вам не мальчик, найми кого-нибудь. И отпечатайте нормально, хорошим шрифтом, чтоб я глаз не ломал. Будет расшифровка – я вам за день конфетку сделаю на целую газетную страницу.

– Про брата спрашивал?

– Спрашивал. Гвоздевой матерьял, но смотря как подать.

– Вот ты и смотри, – сказал Коллегов.

– Сколько? – спросил Лузгин. Мишка ответил.

– С вами не разбогатеешь.

По дороге домой торопился, скоро встреча с Толиком, мысленно перематывал ленту разговора, ставил себе вешки для будущего монтажа сюжета. Запомнилась фраза губернатора, когда Лузгин расспрашивал его о местной и московской нефтяной мафии. «На буровой мафии нет», – сказал Рокецкий. Хорошая фраза, надо ударно использовать.

У подъезда на скамеечке под бетонным козырьком сидели двое, курили в затишке. Он уже проходил мимо, когда один из сидевших встал и спросил вежливо:

– Извините, вы Лузгин Владимир Васильевич?

– А что, собственно? – удивился Лузгин. – Ну я, я – Лузгин.

Второй тоже поднялся со скамейки, бросил окурок в кусты.

– Вам известен такой товарищ по фамилии Обысков?

– Толян? Ну знаю его немного. А в чем дело?

– Мы не могли бы с вами минут десять поговорить?

– О чем? Ну пошли ко мне.

– Спасибо, это лишнее, – сказал первый. – У нас здесь машина, пойдемте сядем, там теплее.

Лузгин проследил взгляд говорившего, и что-то оборвалось и упало у него внутри: на парковочной площадке и как раньше не заметил, а ведь шел и думал, и ждал, стоял знакомый уже обысковский «мерседес».

– Это же его машина! – оторопело сказал Лузгин.

– Это наша машина, – сказал первый и сделал рукой приглашающее и вместе с тем скрыто-властное движение.

Ему открыли заднюю дверцу, и он втиснулся внутрь; дверца захлопнулась за ним с отчетливым звуком неизношенного импортного замка. Почему-то пришло на ум гдето читанное: японцы долго ломали головы, как придать замкам своих малолитражек объемный стук шикарных лимузинов, и придумали, запатентовав хитрое устройство под названием «Звук большой машины».

Двое заняли места впереди. На заднем же сиденье Лузгина поджидал незнакомый парень лет тридцати, белобрысый, красиво стриженный, в очках, черном костюме и черной же модной косоворотке.

– Вы Владимир Васильевич, – сказал белобрысый.

– А вы? – сказал Лузгин.

– Меня зовут Андрей. А это Степан, – он кивнул переднему сиденью, где уселся тот, что говорил с Лузгиным у крыльца; водитель был просто водитель, без имени. «Сте-пан» – на два такта щелкнуло в голове Лузгина, нечто знакомое, уже выплывало однажды. И было с этим связано что-то неприятное. «Сте-пан...».

– Вы сегодня видели Обыскова?

– Нет.

– Не встречались, не говорили по телефону?

– Я же сказал: нет. А в чем дело?

– Он должен нам деньги. Мы его ищем.

– Мне тоже, – сказал Лузгин. – Мне он тоже должен.

– И много?

– Не ваше дело.

– Как сказать... Вы договаривались встретиться?

– Допустим, ну и что? Это моя проблема.

– Боюсь, что это уже наша общая проблема, Владимир Васильевич. На сколько вы договаривались?

– На двенадцать. Ну, на час дня. Он обещал...

– Он и нам обещал. И исчез.

– То есть как исчез?

– Вошел в банк и исчез. Не вышел оттуда. По крайней мере, через главный вход. В банке нам сказали, что был и ушел.

– Он получил деньги?

– Этого мы не знаем. С нами отказались говорить.

– Так, – сказал Лузгин. – Сейчас половина первого. Подождем еще немного, я думаю, он придет. Он обещал. Курить можно в машине?

– Можно, – сказал красиво стриженный. – Владимир Васильевич, а не подождать ли нам всем вместе у вас дома? Кофе угостите?