В. Строгальщиков - Слой-2

– Ну вот видите! – с облегчением воскликнул Лузгин.

– Надеюсь, теперь ясно, что я денег не брал?

– Не факт, – ответил белобрысый. – Пока не факт.

– Мы знаем только имя и адрес. Ни фамилии, ни где работает. В квартире пока не появлялась.

– И не появится, – проронил Степан, не оборачиваясь. – Если не ты, Васильич, то она. А если она – значит, сбежали вместе. А может, мочканул ее уже – зачем свидетели? Дураков нет.

– Ты скажешь тоже, – убежденно возразил Лузгин. – Он не убийца.

– Эх Васильич, за такие-то бабки!... Так что зря на девку не надейся. Лучше сам обернись, и всё будет по-хорошему. Лично мне ты нравишься, Васильич. Как всё кончится, можно я тебя в гости приглашу? Жена грёбнется, когда тебя увидит.

Степан подмигнул ему в зеркале заднего вида.

– Что вы за люди? – сказал Лузгин и вылез из машины.

На той стороне площади светился редкими огнями бывший обком. В кабинете губернатора на третьем этаже света не было, теплилось только окошко приемной, где сидела дежурная секретарша. «Улетел уже», – подумал Лузгин. Боже мой, как всё перевернулось и пошло прахом за какие-то несколько часов! Ведь только что пили кофе с Папой Роки: первый в области человек и он, Лузгин, пусть и коротко, но – второй первый, он же помнил эти взгляды в приемной и в коридоре, эти кивания и улыбки придворной челяди при виде нового калифа – пусть даже и на час, кто его знает, вдруг это очередной духовник хозяина? А сам-то, сам! Вальяжный, снисходительный, небрежная походка вольного стрелка... И кто теперь? Один в чужом городе...

Он двинулся направо от крыльца, вослед уехавшему «мерседесу». Прошел мимо Почтамта, закрытой уже церковной лавки – так и не заглянул ни разу, а собирался – интересно, чем торгуют святые отцы; перебежал наискосок улицу Республики, поймав просвет между машин, и по инерции разбега влетел в «шестьдесят четвертый» гастроном: надо было кое-что купить для намеченного.

В мясном отделе была очередь в три человека, и он пристроился за пожилой женщиной в толстом пальто и старой норковой шапке бубликом. Первые двое отоварились по-быстрому, а на «бублике» вышла загвоздка: кусочек дорогого фасованного карбонада весил четыреста граммов, а тетка просила триста.

– Вы же видите, меньше нет, – объясняла молодая здоровая продавщица. – Это самый маленький.

– Тогда разрежьте, – настаивала тетка в «бублике». – Мне это много.

– Фасованное мы не режем.

– Это почему?

– Не положено.

– Ну сходите на склад...

– Я же вам говорила, гражданочка: всё на витрине, склад уже закрыт. Вы на часы-то гляньте! Конец уже, сейчас вообще закрываться будем.

– Тогда несите книгу жалоб.

– Я ничего не нарушаю, – тяжелым голосом сказала продавщица и передвинула на доске резательный нож. – Я с вами очень даже вежливо разговариваю. И еще буду разговаривать ровно пять минут, дамочка, а потом пойду домой. У меня дети и муж голодные.

– Конечно, у вас голодные. Как воровали раньше, так и сейчас воруете...

– Оскорблять, да? Оскорблять? – резко ударяя на последнем слоге, взревела девка за прилавком.

– Эй, дамы, успокойтесь! – вмешался Лузгин и полез в карман за бумажником. – Девушка, отдайте гражданке этот несчастный фунтик мяса, разницу я доплачу.

– Да ради бога! – скривилась продавщица. – Забирайте ваше мясо, дамочка.

– Смелее, гражданка, смелее! – ободрительно улыбнулся Лузгин.

Тетка в «бублике» медленно повернулась к нему, подняла стеклянные от бешенства глаза.

– Богатенький... Как я вас ненавижу, ваши толстые морды, – сказала женщина и плюнула Лузгину в лицо.

В четыре часа утра, когда он понял, что дело совсем плохо и у него ничего не получается, Виктор Александрович сказал сыну:

– Вызывай «скорую».

– Не надо... – долетел из темной спальни едва слышимый голос жены. – Мне уже лучше... Идите спать. Вы же совсем не спали, мальчики...

Сын замешкался, вопросительно смотрел на отца: взъерошенный, худой и длинноногий, в «семейных» цветастых трусах.

– Ну чего, пап?

– Погоди-ка, – сказал Виктор Александрович и набрал номер Чернявского.

«Гусар» ответил почти мгновенно, голос был четкий, всё сразу понял, будто и не спросонья вовсе.

– Жди у телефона, я перезвоню.

Слесаренко вошел в спальню и присел на кровать в ногах у жены.

– Как тебе не стыдно, Витя, тревожишь посторонних людей в такое время...

Русые Верины волосы в темноте на белой подушке казались темными, чужими. Он погладил жену по коленке, поправил сбившееся одеяло.

– Пожалуйста, приготовь мне халат, ночную рубашку и смену белья... Ох, да ты не найдешь, ты не знаешь...

– Я всё найду, Верочка, – тоже полушепотом произнес Виктор Александрович. – Ты мне скажи, и я все найду. Я понятливый. О, я такой понятливый! Почти как дворняжка. Ты знаешь, что дворняги – самые умные собаки на свете?

– Знаю. – Он почувствовал, что жена улыбается. – У них большой жизненный опыт.

– У меня тоже.

– И щетку возьми в ванной, пасту и мой шампунь, только не большой, а маленький флакончик...

– Я всё найду, всё сложу, не волнуйся.

Он понял: Вера смирилась, что сейчас ее увезут.

– Батя, к телефону, – подал голос сын из коридора, но Слесаренко уже слышал сам и поднялся, ободряюще стиснув на прощание худую верину коленку. – Иди спать, – сказал он сыну.

– Так, – начал доклад Чернявский, – машина сейчас подойдет. Я распорядился, но ты напомни этим мудикам, то есть медикам, чтобы везли в Патрушево, в больницу нефтяников. Я уже поднял Кашубу...

– Ну зачем же, Гарик? Ночь на дворе.

– Слушай сюда. Напомнишь медикам, чтобы везли в больницу нефтяников. Будут ерепениться, скажешь им фамилию: Виртенберг. Это ихний главврач. Только учти: Виртенберг – это женщина, а то скажешь «он». Сегодня дежурит районная больница, ну ее к хренам, эту дыру, пусть везут в Патрушево к нефтяникам. Понял? Повтори.

– Патрушево. Кашуба. Если что – Виртенберг.

– Молодец. Сам не езди, нечего зря болтаться, завтра к вечеру вместе проведаем. То есть уже сегодня. И никуда не исчезай, никаких дач, будь дома!

– Да ты что, Гарик, конечно...

– И спокойнее, старик, спокойнее. Не в первый раз, всё обойдется, у Кашубы кадры проверенные, утром Кузнецова подключим из кардиоцентра.

– А может, ее сразу в кардиоцентр, Гарик?

– Делай как сказано, Витюша. – Фраза прозвучала жестковато, с ноткой неудовольствия, словно Гарри Леопольдович слегка обиделся на Виктора Александровича: как он мог, Слесаренко, даже на мгновение предположить, будто он, Чернявский, что-то делал неправильно или что-то вдруг недодумал?

– Спасибо, Гарик, – сказал Виктор Александрович.

– Вере привет и поцелуи, – прежним тоном наставника произнес Чернявский. – А потом покажи ей за меня кулак: ишь ты, болеть надумала! Ей еще на свиданки бегать надо, нечего бабушкой прикидываться. Ну всё, я утром позвоню. Сам в больницу не звони, зря людей не дергай. Отбой.