В. Строгальщиков - Слой-2

– Ничего я не стану выдёргивать.

– Ну и ладушки, – подозрительно легко согласился Чернявский. – Сгорело дело и сгорело, придумаем новое. Хотя обидно: красивая штука наклёвывалась. Ладно, будь здоров. Привет жене. Как печка – пользуетесь?

– Нет, не пользуемся.

– Ну и зря, – сказал Чернявский. – Между прочим, ты прочитал инструкцию?

– Так, посмотрел. А что?

– Там есть очень интересный раздел – чего не следует делать. Например, не рекомендуется сушить в микроволновке сырую обувь. Специально для тебя, Витёк.

– Все шутишь? – саркастически заметил Виктор Александрович, но Чернявский уже отключился.

Слесаренко подошел к серванту и достал из верхнего ящика брошюру с инструкцией: «гусар» не шутил – на последней странице был такой пункт насчет печки и обуви на русском языке, вот ведь издеваются заразы иностранные...

Слесаренко ясно понимал, что любой начальник является заложником своего аппарата, своих чиновников, при том чем выше его должность, тем сильнее и опаснее эта зависимость. Даже на своем не столь уж большом и высоком посту в городской Думе Виктор Александрович объективно не мог вникнуть до конца в перипетии каждого вопроса и решения – этим занимался аппарат: изучал материалы, проводил юридические и хозяйственные экспертизы, готовил проект каждого постановления и клал его на стол Виктору Александровичу для подписи, отказа или возврата «на доработку». Умные люди, хорошо знавшие эту систему, отнюдь не толпились в слесаренковской приемной – начинали с этажей пониже, с мелких городских клерков, отдельных депутатов, председателей соответствующих комиссий. Главное здесь было – подготовить «правильный» проект: замотанный текучкой начальник в девяносто пяти случаях из ста вынужден визировать бумаги, опираясь на мнение аппарата и доверяясь ему по необходимости. Именно поэтому любой руководитель и окружает себя живой броней лично преданных ему людей, даже в ущерб профессиональной состоятельности, ибо главное – чтоб не обманули, не подставили, с остальным как-нибудь разберемся в процессе. Недаром же сказано: короля играет окружение. Более того: окружение, челядь придворная как раз и правят любым королевством. И среди самых доверенных найдется хотя бы один, кто обманет, среди самых близких – кто предаст. (Непосвященному может показаться неправдой, но самые крупные взяточники есть самые мелкие клерки). И ни один из великих мира сего, занося авторучку над красивым и грамотным бланком, не может и не должен быть уверен, что в этот момент он не подписывает свой собственный зашифрованный приговор. Вот он, Слесаренко, подмахнул безобидную бумагу для Чернявского и сейчас может только догадываться, до каких трясинных глубин она способна его довести. Виктор Александрович знал «гусара» как облупленного или думал, что знал: тот и шага не сделает без личной выгоды, но это личное совмещалось с общественно-полезным, значит – было допустимым и оправданным; люди не ангелы, еще Сталин говорил, что приходится работать с тем человеческим материалом, который есть, другого взять неоткуда... Всё так, всё правильно, сам виноват, сам поместил себя в рамки этих правил, хотя не раз смотрел с опаской и неудовольствием на хитромудрые кульбиты Гарри Леопольдовича, но принимал их как неизбежное «рыночное» зло и надеялся – да, надеялся, – что «гусар» удержится в расчетливом благоразумии и не перейдет черту, за которой в лучшем случае – позор, в худшем случае – решетка.

Он представил себе хорошо знакомого ему Сережу Мартынушкина – молодого очкастого умницу, любителя протяжных русских песен и прицельного бильярда, счастливого и доброго отца большого семейства, к тридцати годам ставшего главным финансистом важнейшего российского региона, – и подумал: какую ужасную и необоримую пустоту он должен был ощутить под собой, когда брал в руки пистолет и направлял его себе в сердце. И вот не стало человека, и даже Гарри Леопольдович сожалеет об этом, но еще больше – об оставшемся где-то в недрах Сережиного стола казённом листке бумаги с его, слесаренковской, подписью.

Казалось бы, черт с ней, с бумагой, ровным счетом ничего не значит сама по себе, но выстраивалась нехорошая цепочка: взрыв на даче банкира Кротова, недавняя гибель Кулагина – и Виктор Александрович всё время сбоку, случайно, совершенно ни при чем. Теперь это «гусарское» прошение: даже под пыткой не вспомнил бы его содержание, никаких «личных интересов», но – раз, и два, и три, одно к одному, расскажи такое про другого – первый заподозрил бы неладное. И какой прок, какой смысл в его личной служебной честности, если любой чиновник из аппарата, запихивая деньги в карман, мог сказать просителю, что взятка для него, для В.А. Слесаренко, иначе начальник не даст ход «бумаге». И всё, он готов, слух разлетится моментально, и никто уже никогда не поверит, как бы ни клялся и ни оправдывался. Даже с этой бумагой Чернявского, если вскроется тайная грязь, разве примут в расчет оправдание, что подписал не особо вникая? Тем паче: гнать его в три шеи, гнать с позором за безответственность и потакание сомнительным друзьям. Такой вот получался расклад, если смотреть на себя без жалости.

Дети снова куда-то намылились, спрашивали с робкой наглостью, не посидит ли дед с любимым внуком, пока они попляшут с приятелями в каком-то крутом ресторане. Слесаренко сказал: «Ну конечно!» – и дети исчезли мгновенно, им уже гудели под окнами. Максимка смотрел по видику мультфильм, от деда требовалось одно – сидеть рядом, держать внука за руку и отвечать на бесконечные «а что это» и «почему». В шуме и ярости мультяшных космических баталий он не сразу расслышал телефонный звонок и, когда рысцою бежал в коридор к аппарату, был уверен, что снова Чернявский.

Звонил Гольдберг, редактор городской газеты «Тюменский курьер». В думском служебном пасьянсе Виктор Александрович отвечал еще и за связи с прессой; с Рафаэлем Соломоновичем уже давно был на «ты», но строго по имени-отчеству, а потому слегка удивился, когда настырно-вежливый редактор вдруг сказал ему:

– Витя, привет.

– Привет, Рафаэль, чему обязан?

Гольдберг объяснил, что они готовят в номер материал о Сергее Мартынушкине; уже получен официальный некролог, но хотелось бы напечатать рядом что-то неказённое, человеческое, от души.

– Ну и правильно, – сказал Слесаренко. – Давайте печатайте. Вам что, мой «одобрямс» требуется? Что это с тобой, Рафаэль Соломоныч? Раньше ты как-то без цензуры обходился.

– Дело не в цензуре, Виктор Александрович. – Голос редактора вдруг зазвучал вызывающе едко. – Дело в том, что нам нечего печатать.

– В каком смысле?

– В самом прямом. Большинство известных в городе и области людей, к которым мы обратились с просьбой сказать несколько добрых слов в память о Сереже, под разными предлогами отказались это сделать.