Анна Эрде - Дом на улице Гоголя

Это Наташа. Она заложила колье, подаренное графом — Гера не произнёс «муж». Что уж теперь? У неё муж. История этого колье почти детективная, сказал Гера. «Изумрудные слёзы»? Да, речь именно о них. Колье было куплено на аукционе через посредника, приобретатель остался анонимным. Граф долго выслеживал — не сам, конечно, он же граф всё-таки, с помощью частных детективов. В конце концов, оно проявилось. Батурлин выкупил семейную реликвию жены за сумму, в несколько раз превышающую ту, что была уплачена на аукционе. А Наташа тут же заложила, и — Герману: «Отдашь, когда сможешь. И у вас будут подъёмные, и с Серёжей рассчитаетесь. Ему нужно, он скиснет без своего дела». Колье, выслеженное, выкупленное, не пожалела — Серёжа без дела скиснет. У мужа не стала помощи просить, а колье — её собственность. И какая собственность! — появляющаяся во второй раз, как раз тогда, когда нужно спасать. «Изумрудные слёзы» спасли Наташу. Лицо.

И Сергея спасли бы, да только Оксана не отдала денег. Всё взяла в свои руки. Никаких Загряжсков! Дачи и на Украине строят. Дачи — они везде дачи, но не здесь же, в глуши — под Киевом строить будем. Смоталась в Загряжск — «Я оперативнее справлюсь», пустила в квартиру жильцов, отправила контейнер с вещами, а ещё рулоны проектов, коробки с документацией, расчётами. Стала директором предприятия, муж у неё в архитекторах числился, только не нужен был архитектор — работали на старых заготовках. Как раньше, в Загряжске, вроде бы, — дачи, бани, коттеджи. Но без мечты о настоящей работе, без полёта. Дачи, они везде дачи. И всё.

Скучно. Но, права Оксана, детей нужно кормить. Работал, считай, прорабом, жил на стройке. В вагончике, но один, не в общем с рабочими — супруга-деректорша проявила заботу.

Оксана перевезла семью в Киев, сначала на окраину, потом в престижный район, аппетиты росли, появилась огромная квартира — холодные серые стены, отовсюду мёртвый свет, много стали, камня, неуютно — сама себе дизайнер. Мужу: «Не понимаешь, это европейский класс». А Сергею какая разница? — он в вагончике.

Среди строительных рабочих были из Средней Азии. Курили самодельную анашу — нашли заросли дикой конопли. Научили, как просеять, слепить, набить. И пусть дачи, и пусть вагончик. Зато вечерком забьёшь косяк, и легко так вспоминается: комната в доме на улице Гоголя, Иван Антонович рассказывает, Наташенька стучит на пишущей машинке, он стоит за кульманом. Хорошо! Домой стал ездить всё реже. Мыться стал реже, бриться, стричься, когда Оксана заставит. Какая разница?

Мать вернулась в Загряжск. Не вникал. После узнал: не нужна стала невестке в огромной квартире. Проглотил. Матери в Загряжске привычней, там у неё сестра.

Глава сорок четвёртая

Время висело, висело, и вдруг, в девяносто первом, взорвалось: приезжают из Франции, все приезжают, и Гера с семьёй, и она с мужем и со старшей приёмной дочерью. Иван Антонович тоже. Из-за него, собственно, и приезжают — хотел лежать рядом со своей Оленькой. Похороны.

Оксана на дыбы: «Не поедешь!». Он упрашивал, но ещё жёстче: «Не поедешь, я сказала! Гера твой свалил, а мы тут, как хочешь, так и выкручивайся. А как явиться соизволил, ты на полусогнутых к нему». Никакие доводы не проходили — нам-то, собственно, ничего не угрожало, ну, отсиделись на Украине, пока Герман из страны не уехал, а потом бояться уже было нечего — не поедешь! Она сказала.

Ослушался, дерзнул. Работал на двух объектах сразу, мотался каждый день туда-сюда. Один — на который Оксана поставила, другой — левак, расчёт налом. Дубасить стало некогда, дурь забросил — появилась цель. Заработал, заначил. Увидеть своих любимых — это о маме, о ней, и Герасиме. А дети? Дети — долг. Сын — косо, с усмешкой, как мать, порой даже презрительно — как к неудачнику. Дочка другая. Ей одиннадцать, а уже многое понимает. Кажется, понимает больше, чем может вынести, в глазах печаль — как у Наташи когда-то. Дочку жалко.

Дочери одной сказал, что едет в Загряжск, чтобы на следующий день матери передала: четырьмя годами каторжных работ он заслужил право на отпуск. Маша обрадовалась: папа отдохнёт и с друзьями увидится.

В Киеве огляделся, понял, что одичал. Купил джинсы — беспроигрышный вариант, пару футболок, ветровку, кроссовки. Теперь не стыдно на глаза показаться. Ей.

Преодолел неуверенность, зашёл в дорогой салон — не просто постричься, а с изыском, не просто побриться, а с масками-компрессами-прочими прибамбасами. Мы не графья, но тоже кое-что соображаем. Не заметил, как спину разогнул, глаза раскрыл, вздохнул.

Вот ведь, Оксана насмехалась над тем, что Юля с Герой поверили какому-то чудаку из Митяева — собирались приехать из Франции в девяносто первом, когда закончится четырёхлетний срок, предсказанный Пастуховым, во время которого надлежало скрываться от команды Прошкина. А так и вышло — в августе в Москве сменилась власть, «крыше» Прошина стало не до него и его подлого бизнеса. Сошлось!

В Загряжске сразу к матери — к кому же ещё? Та руками всплеснула: «Совсем такой как раньше! Не возвращайся к жене, сынок, она тебя замучает, останься со мной. Или вот, с Германом в Европу поезжай, он заходил, говорил, что это вполне реально».

Уже приехали!

Руки задрожали, когда набирал номер — неужели сейчас!? Всё так, трубку взяли, голос мягкой волной ударил в голову, в грудь: «Серёга! Мухой к нам!». Гера сначала — тот же, потом — нет, изменился, возмужал. Они никогда не обнимались раньше — Сергей осознал это, когда друг обнял его при встрече. И Юля другая, лёгкая, улыбается.

Гера набросился: «Серёга, поедем с нами во Францию! Там есть то, что ты искал — выходы на стоящие проекты». Невозможно — сказал про семью, но не про то, что там будет она. И граф. Невозможно.

Назавтра встретились на кладбище. Пришла Наташа. Она в шляпке с вуалью. Надо же — вуаль! Лица не рассмотрел, она не плакала, но грустная, муж обнимал. Поминки — и где! — в доме на улице Гоголя! Опять осень, опять разрывающий дубовый запах, в доме всё как прежде. В кабинете Ивана Антоновича — лампа зелёная, ар нуво, на зелёном сукне стола. Сердце согрелось, и вошла она: «Серёжа!», бросилась к нему, разрыдалась. «Мне так не хватает деда! Я скучаю о нём, Серёжа, всё время о нём скучаю». «Да-да, бедная моя, бедная, бедная!» И вдруг — что это? — не узнал, в последний раз плакал в детском саду, когда Васька-большой отобрал машинку — вырвалось, и слёзы по щекам, за всё сразу, потому что никогда, никогда.

Потом застолье, и не противно слушать слова, потому что — правда, потому что Иван Антонович их заслуживал. А в конце, когда уже заговорили, зашумели, подсела, стала спрашивать. Кажется, догадалась, что не сложилось у него в Киеве. «Возвращайся в Загряжск, Серёжа. Начнёшь всё заново. Можешь жить здесь, в этом доме, здесь теперь только одна Марья Петровна».