В. Строгальщиков - Долг

Зачем я дернул в эту самоволку? Денег мне уже не надо, больше одного чемодана вывезти не дадут, да и тот обшмонают трижды: в полку, в дивизии и на армейском сборном пункте. Говорят, хуже всего шмонают в дивизии. Берут из чемодана, что хотят, но не больше двух вещей с солдата – такие в дивизии нормы приличия. А если залупнешься, говорят, то будет еще хуже. Начнут считать твою солдатскую зарплату, складывать ее и вычитать положенные траты на подшивку, зубную пасту и прочую хурду-мурду. Потом проверят ценники на шмотках (без ценника шмотка считается краденой) и спросят: а где ты, братец, деньги взял на барахло? Баланс не сходится, рисуем протокол... Короче, никакого смысла залупаться. Дойчмарки вывозить? Шмонают солдат качественно, обязательно найдут и заберут, еще спасибо скажешь, что без протокола. Да и опасно в Союзе с валютой, там за нее в тюрьму сажают. Выходит, никакого практического смысла суетиться не было. Тогда зачем пошел? Ну как за чем – за деньгами. Потому что денег много не бывает, ты это уже понял, и сам процесс добычи денег увлек тебя и стал привычен. До армии ты даже не догадывался, как это интересно: делать деньги. Студенческие стройотряды в счет не идут, как и лабанье на танцульках – какие это деньги? Это зарплата, пусть даже левая, но все-таки зарплата: ты вкалываешь, тебе платят. А здесь совсем другое: ты платишь себе сам. По дембелю в Союзе я снова сяду на зарплату, как все вокруг: куда я денусь, вариантов нет. И черт с ним. Я и сейчас готов отдать свой толстый чемодан, готов сдать Витеньке наш синдикатовский общак, только бы мне разрешили спокойно дослужить до дембеля, сесть в поезд и вернуться домой. Но хрен я им чего отдам. И не от жадности, здесь ею и не пахнет. Но как мне холодно, как же мне холодно, мама...

Снег у ворот контрольно-пропускного пункта уже размел наряд, однако на газонах он лежит нетронутый, ровный, и я вспоминаю Союз. В южной Германии минус случается редко. Зато когда случается, из воздуха вымораживается всем надоевшая сырость, и дышится так хорошо, знакомо, по-домашнему. Я курю, спрятавшись за щит с картинками позиций строевого шага – здесь хоть и госпиталь, но некий порядок наличествует. Курю и посматриваю в сторону ворот, потому что из полка должна прибыть машина и привезти Валерку Спивака. Как я устроил его вызов в госпиталь – отдельная песня, при случае Валерке расскажу, когда похвастаться захочется. Оглядываюсь на здание местного клуба: дым над трубой моей каптерки едва виден, надо будет уголька подбросить по возвращении. В клубе, как и везде, центральное отопление – кроме мансарды под крышей, где стоит старая немецкая печь и куда каждое утро я таскаю уголь ведрами.

В ворота заезжает гражданского вида автобус, из него выходит кучка солдатни, больные и косящие, кого-то на носилках вынимают из задней двери. Валерка озирается тревожно – в шинели, в шапке, с вещмешком. Прибывшими командует незнакомый лейтенант, который, похоже, и сам тут впервые. Оправив гимнастерку, бегу к автобусу, все поворачивают головы мне навстречу. Я вижу, как ползут на лоб глаза у Спивака. Перехожу на шаг и козыряю лейтенанту.

– Прошу всех налево в приемный покой. Ефрейтора Спивака приказано доставить в штаб. Разрешите выполнять?

– Выполняйте, – козыряет в ответ лейтенант с явным облегчением и командует солдатам построение. Двое с носилками тоже становятся в строй, лейтенант дает команду «Правое плечо вперед».

– Ефрейтор, следуйте за мной.

Мы с Валеркой идем в ногу, как и принято передвигаться по территории воинской части, даже если эта часть – армейский госпиталь. Со временем в армии привыкаешь исполнять уставные мелочи. Совсем нетрудно – и не злишь встречных офицеров. Офицеры – тоже люди, зачем их злить, живем-то вместе. Валерка совершенно обалдел, молча шагает и вращает глазами.

Вход на мансарду у меня отдельный – коленчатая металлическая лестница у боковой стены. Это и хорошо, и плохо. На первый этаж, в помещение клуба, где я оборудую и оформляю госпитальный музей, напрямую из мансарды не попасть, только через улицу, многое приходится таскать туда-сюда, устаешь, и надоело. Зато случайный гость наверх не забредет, а если забредет – его на лестнице заранее услышишь и все спрячешь.

– Ползи давай, – небрежно говорю я Спиваку и поднимаюсь первым. Отпираю дверь и захожу.

Каптерка у меня большая, как раз половина мансарды. Печка стоит у кирпичной стены, перегораживающей надвое пространство под крышей. Сбоку от нее я построил натуральный топчан, как в караулке, и даже приволок матрас (откуда – не скажу). Придется делать второй топчан, для Валерки, и еще один матрасик реквизировать. В центре огромный стол, он здесь стоял и раньше, а вот стеллажи у наружной стены – это уже моя работа. Досок и брусков у меня много, лежат у боковых стен аккуратными штабельками. Стены внаклон, потому что – крыша, но забраны фанерой и покрашены. А еще два рулона ватмана, три больших мольберта, кисти разные и куча банок с немецкой краской. Да, еще два ободранных кресла и пижонистый журнальный столик. Вот так я хорошо устроился.

– Ни хрена себе, – произносит Спивак, обнимает меня за плечи и трясет. – Ну ни хрена себе!..

– Деньги привез?

– А то как же.

Без денег мне здесь плохо, я уже отвык жить без денег. Вроде и не надо ничего, все есть и так – кроме спиртного, но я пока не пью: месяц мне кололи антибиотики, и Милка сказала, что нельзя, могу скапутиться, сосуды в голове, глазное дно и прочее. Но послезавтра Новый год, и я немножко выпью. А Валерка пусть пьет, сколько хочет. У меня под креслом спрятана кастрюля с брагой – это я на всякий случай, вдруг Валерка не приедет или явится без денег. К тому же брагу клянчили поставить парни из парадного полка, я с ними играю в клубной бит-группе. Парадный полк у нас через забор. В единственное на всю мансарду окошко мне видно, как их гоняют на плацу с утра до ночи – хуже дисбата. Не повезло парням, пусть даже музыканты: по восемь часов стоячком на ветру в дудки дудеть совсем не сахар, губы немеют, и пальцы отваливаются. Парни в каптерке у меня бывают и мне завидуют по-страшному.

Валерка спрашивает, как у меня получилось. Да так, говорю, изловчился. Рассказывать про Милку я ему пока не буду. Милка – медсестра в нервном отделении, дочка госпитального главврача и жена летюхи из парадного полка, которого я еще в глаза не видел и видеть не желаю. Когда повязку сняли, Милка привела меня к отцу. Я тому мастерство свое оформительское продемонстрировал и так попал в каптерку. Местного писаря как раз в штаб армии забрали, главврач по этому поводу весьма переживал: кто же будет музеем заниматься? Вот я и занялся, а после обнаглел, помощника себе затребовал. В полку моем, дескать, есть отличный писарь – как бы его по медицинской линии оттуда выдернуть? Такой вам музей забабахаем, товарищ подполковник, в штабе армии лягут от зависти. И вот две недели прошло – бежит Милка: друга твоего привозят, иди встречай... Какой я молодец! Какой я друг хороший! И как я рад, что приехал Валерка.