В. Строгальщиков - Долг

Дверь лязгает, я вздрагиваю, поднимаю голову.

– Встать, – говорит караульный. – Спать и сидеть не положено. – Лицо у караульного нахмуренное, но не злое. Я со вздохом разгибаюсь. Он свой номер отбывает, я отбываю свой. Как только дверь захлопывается, я медленно сажусь, и зря я это делаю, не выждав: дверь открывается, и в ней уже не только караульный, но и сержант из караульного начальства.

– Нарушаем? – противно щурясь, говорит сержант.

– Виноват, исправлюсь.

– Ну да, исправишься... – сержант начальственно кивает и уходит, караульный затворяет дверь.

Она железная и шире, чем в обычной камере, но тоже с маленьким глазком. Стою в углу, переминаюсь с ноги на ногу. Падаю на пол и делаю пятьдесят отжиманий: если смотрят в глазок – пусть порадуются. Первые десять мог бы сделать с прихлопом ладонями, как того требует наш каратист-старлей, особый шик на тайных наших тренировках, да ну их на фиг, караульных, – недостойны зрелища. Хожу по камере, верчу плечами, разминаю поясницу. Выбрасываю ногу в боковом ударе и держу ее на уровне глаз, пока хватает сил. Потом присаживаюсь в угол и закуриваю. Пошли все на хер.

Сержант теперь уже не щурится и ничего не говорит. Я прячу сигарету в горсть, обозначая посыл к примирению, и даже разгоняю дым другой ладонью. Сержант хмыкает, отступает в коридор, откуда появляется расхристанный губарь с ведром в руках, наклоняет его, на пол льется вода, губарь уходит, его сменяет новый, потом третий, потом снова первый губарь...

– Вы что творите? – спрашиваю у сержанта. Сапоги уже в воде, я чувствую, как холод проникает в ноги.

– Грязно у тебя, – говорит сержант. – Прибраться надо.

– Кончай, сержант, не по-людски.

– Вот я и говорю: прибраться надо.

– Кончай, сержант!

– Разговорчики в строю! – сержант берет из рук очередного губаря опустевшее ведро и бросает мне под ноги. – Теперь собирай воду. Как ведро наполнишь – станешь у двери и стой. Но не стучи, сами увидим. Будешь стучать... Запирайте.

– Э, сержант, а тряпку?

Дверь приостанавливает движение, сержант заглядывает внутрь, трогает воду носком начищенного сапога и произносит:

– А зачем солдату тряпка? У него портянки есть.

Я ненавижу этого сержанта. Я ненавижу всех сержантов вместе взятых, включая Николенко и Полишко, моих нематерящихся друзей. Я ненавижу армию. Все ее грошовые секреты я бы не продал – подарил врагу, чтобы он забомбил ее начисто, пусть даже вместе со мною, закатал в асфальт и ездил по нему на вражеском своем велосипеде. Я начинаю понимать парней, которые бегут на Запад, даже зная, что их выдадут обратно. Пусть выдадут, но я скажу по телевизору, как ненавижу персонально этого сержанта, старшину-басиста и лейтенанта Витеньку. В итоге набралось три человека – вполне достаточно, чтобы возненавидеть армию. Однако маловато, чтобы сбежать к врагу и после сунуть голову под пистолет расстрельщика. Поэтому снимаю сапоги, разматываю и бросаю в воду и без того уже подмокшие портянки, пихаю сапоги за батарею неработающего парового отопления голенищами вниз, чтобы из них вытекла вода, поддергиваю вверх штанины и принимаюсь собирать портянками воду и отжимать ее в ведро. Ступням моим очень холодно, и я боюсь за свои зубы. Я здесь уже какую-то хронику с зубами заработал на постах, в немецкой вечной сырости. А раньше зубы не болели вовсе, хоть гвозди ими перекусывай. Теперь ноют все и подолгу, стоит только застудить ноги. Когда мы выпиваем, я держу во рту и лишь потом глотаю, это лечит десны и раздражает Спивака.

На пол камеры вылили восемь ведер, я считал. Значит, столько же мне надо собрать и вынести. Судя по тому, как долго я наполняю первое, вкалывать придется до утра. Стою возле двери, лицом к глазку, как приказали, но кулак сам собою сжимается, чтобы грохнуть по дверному железу. Ступни у меня стали серо-белые, вот и ноги помыл – хорошо, да и портянки выстирал по случаю. Вода в ведре прозрачная, хоть пей. Здесь вообще хорошая вода, не то что была в роте – коричневатая и с песком. Говорят, что в полку система водозабора осталась еще кайзеровская. И трубы канализационные под плацем, опять же говорят, диаметром в рост человека. Умели немцы строить, ничего не скажешь.

Несу ведро в сортир. Пол в коридоре кажется мне теплым, на нем остаются мои мокрые следы. Возвращаюсь налегке обратно. Выводной, поозиравшись, достает из-за спины железный совок, в караульной сушилке им загружают уголь в печку. «Не скреби только по полу, – шепчет выводной, – а то услышат». Есть же люди на свете, даже в армии есть.

Испытываю совок в действии. Чтобы он наполнился, надобно гнать его по цементному полу на хорошей скорости. Получается шумно, я стою и молча ругаюсь. Ну придумай же что-нибудь, дурень! Оборачиваю совок портянкой, приминаю ее по рельефу, благо мокрая и сама пристает, пробую погнать волну – отлично! Наклоняю ведро и плещу туда наотмашь – просто здорово, но лишь до половины. Приходится ведро поставить на пол и доливать уже сверху – не так быстро, но орудуешь двумя руками и меньше устаешь. Начинает ломить поясницу, а вот ногами я холода уже почти не чувствую, и это плохо.

Ведер получилось семь, притом последнее неполное. Куда подевалась вода из восьмого ведра – ума не приложу, да и не хочется прикладывать, я ведь не в школьном кабинете физики. Выводной, похоже, за мной следит: когда я собираю портянками остатки воды по углам, он влетает в камеру, хватает совок и уносит. Дверь при этом остается открытой на пару минут, и мне это нравится, я думаю про выводного хорошо. В сортире выводной берет ведро, аккуратно ставит в угол, ручка брякает. Ведет меня назад, командует забрать сапоги и портянки. У двери «своей» камеры я шепчу выводному: «Слышь, земеля, разреши в сушилку отнести, а то загнусь ведь на хрен».

Тот молчит и размышляет, потом тихо бормочет: «Давай».

Первым делом я снимаю брюки и подштанники. Белье у меня летнее, полк на зимнее обмундирование еще не перешел, потому и форма на мне хэбэшная, а не пэша, не полушерстяная, как будет с ноября. Понизу все мокрое. Кручу и отжимаю, надеваю снова, закатываю мокрое наверх. С ногами надо что-то делать. Что было сил растираю руками ступни, но ладони у меня ледяные от воды. Снимаю гимнастерку, потом нательную рубаху, кутаю рубахой ноги и снова растираю. Мерзнет спина, хоть я и надел гимнастерку обратно. И тут замечаю, что койку мне не отомкнули, вот же сука-выводной... Может, забыл? Может, я его сбил своей просьбой насчет сушилки? Но что-то мне подсказывает: стучаться в дверь и звать выводного не стоит. Соскальзываю с табуретки на пол, еложу по нему спеленутыми ногами. Конец рубашке, да ничего, каптерщик Ара выдаст новую, у него их много. А вот и проволочка моя любимая, лежит себе и ждет меня у стеночки под койкой. Легла прямо в ложбинку, где стена примыкает к полу, и швабра нарядчика ее не взяла. Достаю из кармана сестрицу, соединяю вместе должным образом, дышу на пальцы, чтоб согрелись, втыкаю отмычку в замок. Слегка развожу торчащие из скважины усики, шевелю отмычкой внутри, и замок мягонько подается. Вот он, проклятый, лежит у меня на ладони. Опускаю на шарнирах койку, выдвигаю опорные ножки, сажусь и любуюсь замком. Защелкиваю и открываю его снова. Проще пареной репы, как говорит моя бабушка. Никогда не ел пареной репы, и как ее парят – не знаю. Просовываю дужку замка в кольцо на стене и защелкиваю. Замок висит, как ему и положено ночью. Ложусь на койку лицом к стене, пробую прикинуть, сколько же осталось до подъема. Под погоном у меня таятся последняя летюхина сигарета, две спички и кусочек коробковой чиркалки. Утром Витенька еще подбросит, экономить нечего. Курю лежа, стряхиваю пепел на ладонь и раздуваю его по стене. На всякий случай половиночку бычкую и прячу опять под погон – привычка губаря. Есть уже не хочется, а попить я в сортире успел. Надо спать, надо обязательно постараться заснуть, даже если стучат зубы и ноги сводит судорогой. Умом я понимаю, что эдак окончательно замерзну, что надо двигаться, качаться, согреть мышцы, и тогда они согреют кости, и легкие согреют, и желудок, где перекатывается ледяная вода, но ничего такого делать я не стану, потому что не хочу и не могу. Замерзну так замерзну, лишь бы уснуть. Мне абсолютно все равно, что со мной будет, я хочу отрубиться и так исчезнуть отсюда.