В. Строгальщиков - Слой 3

Вы включены, Виктор Александрович. Будете представлять на встрече, так сказать, российскую глубинку.

– И кто же так решил? – недобро выговорил Слесаренко.

– Да вы не ёжьтесь, уважаемый! – В голосе Лунькова прозвучала примирительная укоризна. – Высокие люди решили, я вас поздравляю.

– Я тоже лечу, сказал Вайнберг.

– Еще бы! – хмыкнул Виктор Александрович. – Но, позвольте, а паспорт, а виза? У меня с собой даже российского паспорта нет...

– Все в порядке, Виктор Александрович, – выдвинулся из-за спин Евсеев. – Все уже оформлено надлежащим образом.

– Нет, а паспорт заграничный! Я даже не помню, где он у меня лежит. По-моему, дома, в Тюмени, остался... Вы что, выкрали его?

– Почему выкрали? – испугался Евсеев. – Новый сделали, и не один. Так... положено. Ведь мало ли что? В представительстве всегда... И при Воронцове так...

– Эго будет полезно, – заполнил неловкую паузу Вайнберг. – Лично встретитесь с руководством «Рейнишебанка», уточните детали кредитно-бартерного договора.

– Одна просьба, – сказал Слесаренко, роняя окурок в белую урну для мусора. – Впредь никаких сюрпризов, пожалуйста. Иначе нам с вами будет очень трудно работать. Особенно с вами, – он глянул на поникшего Евсеева.

Да нормально, нормально мы с вами будем работать! – воскликнул Луньков. – Право слово, Виктор Саныч, вы как маленький! Знаете, на каком уровне вашу кандидатуру согласовывали? На уровне министерства иностранных дел и управления делами президента! Сам Юмашев бумагу визировал! Кто-то из первых вице-премьеров летит! Понимаете, на какой уровень вас выводят? Да любой губернатор душу бы продал, чтобы в такой компании к немцам прокатиться! Вы там вечерком рюмочку с кем надо выпьете, и любой трансферт получите, напрямую получите, безо всяких там Филипенок...

– Так уж и любой? – буркнул Слесаренко.

– Тут уж от вас, батенька, зависит... С какого боку к кому подойдете...

– Здесь у нас... все? – окончательно сдаваясь, спросил Лунькова Виктор Александрович.

– Сейчас перекусим в столовке, детали обжуем, без десяти два вас представят Селезневу – протокольный визит, пять минут, обмен любезностями и сувенирами...

– Сувениры готовы, – рапортнул Евсеев.

Никаких просьб, никаких проблем, горячая уверенность в исторической роли Госдумы как спасителя Отечества. В два пятнадцать встреча с Бабуриным – надо, полезен, хотя и в опале; потом сразу к Николаеву.

– Это какому?

– Как какому? Генералу Николаеву, бывшему пограничнику, ну вы же знаете его, теперь он депутат.

– Знаю, конечно, но зачем?

– Эх, батенька, – вздохнул Луньков. – Спите вы там, как медведи в берлоге. Николаев сегодня – первый лужковский представитель в Думе, он под «кепку» команду сколачивает; о-оч-чень перспективно, я вам доложу!

– Да уж, – с унылым оптимизмом согласился Слесаренко.

Обедали в большой столовой на первом этаже госдумовского здания. Столовых было две: одна самообслуживания, другая – с официантами; они пошли к официантам. В буфете, предварявшем обеденный зал, Слесаренко увидел сгуртовавшихся за высоким столиком знакомых летчиков в компании с бритоголовым депутатом; победители чокались кофейными чашками, тесно сблизив побагровевшие лица. В обеденном зале, пока искали место, рассаживались и делали заказ, Виктор Александрович с греховным интересом разглядывал вокруг знакомых персонажей. Это было даже не закулисье – нет, напротив, ему казалось, что это сами актеры спустились со сцены в зал к нему, к зрителю, и продолжают рядом с ним свое заученное действо. Привыкший к определенной ясности во всем, или, по меньшей мере, всегда к ней стремившийся, он и сейчас старался разобраться в своем отношении к окружавшим его этим известным людям. И, выскребая донышко души, жуя капустную котлету – Луньков посоветовал, пристрастившийся здесь к аристократическому вегетарианству, – отбрасывая в сторону привычное всякому русскому человеку отношение к властям как зыбкой грани обожания и ненависти, кумирства и палачества, сметая туда же злорадное видение осклизлой макаронины, сорвавшейся с вилки государственного мужа за соседним столом, забыв на миг дословный перевод «парламента» как «говорильни», он там, на самом донышке, нашел одно-единственное правильное слово, и слово это было – зависть.

Почему они, а не я? Чем они лучше, умнее и грамотнее? Да ничем, так ответил бы Виктор Александрович, если б кто-нибудь спросил его об этом в сей момент, но никто его об этом не спросил, и он доел свою противную котлету и заскучал в компотном ожидании.

Из Думы он уехал в поднятого; визиты к Бабурину и Николаеву поменялись местами и временем, генерал-депутат торопился куда-то, вышло коротко и театрально, как у Селезнева, только без сувениров, а вот у Бабурина потом засиделись, пили кофе с печеньем, говорили о Сибири и Москве, опасности зреющего сибирского сепаратизма, подогреваемого фельдфебельскими окриками слабых и непоследовательных федеральных властей, об отсутствии в обществе ясно выраженной национальной государственной идеи, откуда весь этот разброд и шатания от севших поголовно на иглу студентов до черных баркашовских мальчиков и красных мстителей из ревсомола. Слесаренко не мог не поддаться обаянию бабуринской убежденности, но все зачеркивалось внешностью красивого приказчика, этакого героя-любовника провинциальной сцены, сам тип которого был физически неприятен Виктору Александровичу, а потому он тяготился разговором, как тяготился ранее луньковскою котлетой, и при первой же паузе вспомнил вполголоса о бесценности депутатского времени.

В доме на Кузнецком он не без самоедства вдруг поймал себя на том, что мысленно именует уже эту огромную квартиру резиденцией; быстро же освоился, однако! Виктор Александрович попросил Евсеева набрать номер тюменской квартиры и минут пятнадцать говорил с сыном, а больше с внуком о разных разностях, и даже не говорил, а слушал, потому что внук лепетал без перерыва, спеша излить на далекого деда водопад детсадовских великих новостей, а если дед неосторожно прерывал его никчемными вопросами о здоровье или о еде, и слушается ли он папу с мамой, внук издавал в трубке мучительный вопль и кричал: «Дед, помойчи, ты пос’ушай!..», – и продолжал в восторженном захлебе повествовать о том, как после сна, перед полдником, нехороший мальчик по имени Дима украл у него и спрятал «гойшок», и тогда он взял другой «гойшок» и подрался с девочкой, и его наругали.

Прошлым вечером, а скорее даже ночью, когда внук с невесткой уже заснули, у Виктора Александровича состоялся натужливый и неродной какой-то разговор с сыном: про дачу и бутылки, мужскую ответственность за счастье семьи и мужскую же природную безответственность, и прочую напыщенную ерунду – снизив голос до басов, до грани шепотливого рычанья. Сын пожимал плечами и кивал, а Слесаренко все гундел и гундел, не в силах пробиться сквозь двойную стену отчуждения и прежде всего сквозь собственный, его бетонный слой, впервые в жизни осознав, наверное, что сын давным-давно живет отдельной жизнью, о которой он, отец, почти ничего не знает, и куда нынче сунулся со старым воспитательным ремнем, коим нередко помахивал в сыновнем детстве, как думалось тогда – не без пользы и результата, жестокий дурак, замахнулся бы нынче на внука – умер бы сразу, убил бы себя, не моргнув, одной даже мыслью о невозможной возможности причинить боль любимому существу; а сына, значит, не любил, так выходило? Нет, неправда, любил (и любит), но по-другому, рассудочно и порционно, когда случалась надобность проявить или выказать, а далее свет выключался, в последние годы все на дольше и чаще, вот сын и вырос в этой темноте отцовского отсутствия, вырос неплохим и неглупым человеком, и чья вина, что сын не находил нынче потребности душевного соприкасания с отцом – ровно настолько, насколько отец, годами ранее, сам не испытывал особой в том нужды. Но дачу, однако, решили не продавать.