В. Строгальщиков - Слой 3

– Давайте-ка спать, – домашним голосом вдруг предложил Слесаренко. – В конце концов, какая разница... Гораздо важнее, что там, на месте, натворил ваш друг Кротов.

– А что он натворил? – встрепенулся Лузгин. – Когда я улетал, все шло по плану.

– Вы в этом уверены? – Слесаренко грузно поднялся с дивана. – Хорошо бы знать, чьи это были планы...

– А что случилось?

– Ваш Кротов город по миру пустил, – ответил за начальника Евсеев.

– Да ладно вам, – сказал Лузгин небрежно. – Кто настучал уже, Соляник? Нашли кого слушать...

– Завтра разберемся, – сказал Слесаренко. – Спокойной ночи, Владимир Васильевич. Подъем в шесть, выезд в семь, не проспите. – И уже повернувшись к Евсееву: – В семь утра газеты будут?

– Я лично доставлю в шесть тридцать.

Они обогнули диван и направились в глубь коридора, являя спинами что-то недосказанное покинутому ими Лузгину. На повороте Евсеев обернулся и сказал: «Ваш душ вот здесь», – и пальцем показал налево, а сам же повернул направо, вслед за ушедшим туда Слесаренко. Вчера Лузгин плескался по прилете в огромной ванной комнате на хозяйской половине, а ныне хозяин вернулся, и его, Лузгина, отправляют в удобства для прислуги, да он и есть прислуга, кто еще, чего тут обижаться?

В гостевой комнате он разделся, не зажигая света – зачем, когда с улицы прострельная иллюминация, – открыл створку окна, улегся в трусах на диван, закурил и пустил к высоченному потолку полосатое облако дыма. В душ для прислуги он решил не ходить, но вспомнил о нем и стал думать совсем про другое: сначала про оставленную у Максимова неоприходованную даму, потом про себя и про Лялину, как он тогда решал: в чем появиться из ванной – надеть трусы или просто запахнуться полотенцем, и пришел к выводу, что надевание трусов будет расценено как отступление, почти по Ленину слегка наоборот: два шага вперед, шаг назад. Он выбрался из белого корыта на скользкий кафель, сдернул с вешалки толстое рябое полотенце и попытался обернуть его вокруг себя и закрепить на юбочный манер, но полотенце оказалось коротким, и когда он потянулся к стиральной машине за лишней одеждой, распахнулось и упало. Он снова приладил его, затянув вокруг бедер потуже и фиксируя рукой на всякий случай, а другой рукой сгреб с машины одежду, шагнул к двери и обнаружил, что не хватает рук открыть защелку. Тогда он втянул живот глубоким вдохом, прижал полотенце покрепче, словно приклеивал его к телу, потом резко выбросил руку вперед и дернул защелку влево от косяка; дверь сразу приоткрылась, и полотенце мягко рухнуло к ногам. Он поднял его, не наклони мнись, а присев на корточки, потому что голова плыла, он задыхался во влажном пару и боялся упасть при наклоне, распрямился, закрыв одеждою живот и полотенцем ниже, пнул дверь ногой и в таком вот немыслимом виде вывалился в коридор.

Его спасла глухая нищета совковой планировки. Распахнутая дверь ванной комнаты загородила собой вход на кухню, где все еще горел свет, и Лузгин проскользнул за косяк поворота и втолкнул себя в темную комнату, где у всех панельных жителей располагалась спальня, и действительно увидел в углу под окном белый простынный квадрат и холмик подушки, но как-то низко, далеко, будто он стал Гулливером – ага, конечно, голый Гулливер с тряпьем на брюхе... Он подошел и потрогал ногою. На полу лежал большой матрас, прикрытый постельным бельем, и край матраса был каким-то странно жестким, он даже зашиб большой палец ноги, когда пнул для проверки. Лузгин вернулся, прикрыл дверь, бросил в угол у двери одежду, а полотенце взял с собой и опустился на колени у матраса, которых оказалось два – для широты, притиснутые в угол, пружинные кроватные матрасы, замкнутые по свободным сторонам прибитыми к полу деревянными толстыми рейками с фасон иной, как у плинтуса. «Сама? – подумал он.

– Едва ли...» – и на четвереньках пошел в центр постели, где улегся на спину, а полотенце бросил сверху, как бы разрезав себя пополам на нестыдные части.

У стыка стен налево от лузгинской головы светился желтым деревом дешевый гладкий шкаф, и стул у дверцы, и больше ничего, а надо лбом прицеливался раструб стеклянного бра (мра и сра) на гнутой удочке никелированной подвески. Голова поплыла, но уже по-другому, воздушно и без тошноты. Он разбросал по простыне руки и ноги, как мужик на знаменитом чертеже у Леонардо, и начал думать свою разлюбезную мысль: кто он такой и что здесь делает – и услышал, как в ванной комнате выключили воду, а как лилась – не слышал, метаморфозы избирательного слуха, и сразу икры повело, живот напрягся; он скомандовал пальцам в ногах и увидел, как они там шевелятся.

Дверь комнаты он притворил наполовину; в коридоре засияло и погасло, он догадался – вышла из ванной, потом щелчок и уже лишь рентгеновский отсвет окна, три шлепка в коридоре, а возникла неслышно, на цыпочках, фантастически белая в черной короткой рубашке. Лузгин подвинулся к окну, освобождая территорию подушки, и она стекла к нему спиной, согнув в коленях ноги, как для сна, и так лежала, чуть поводя плечом в молчании дыханья, и он придвинулся поближе, вписывая свое тело в ее отстраненный изгиб, укололся ладонью о жесткое кружево на возвышении бедра, убрал ладонь и снова положил ее к истоку возвышения, потом проследовал долгим подъемом к плечу, поразившись его холодной, неотзывчивой гладкости, уронил руку вниз, от себя, приобнял ее за пояс, на миг содрогнувшись в скольжении по упруго сокрытому выше, ткнулся лбом в излучину ее шеи, носом в кольчужные кольца рубашки и замер, привыкая и ревнуя ко всему, чего недвижимо касался.

Она ожила под рукой, легко провернулась вдруг в его полукольце захвата и посмотрела на него распахнутыми темными глазами – так близко, что взгляд расплывался; он потянулся к ней губами, но она шевельнула лицом, и он попал губами в нос, потом прижался щекою, и она сказала: «Вы сопите мне в ухо», и он сказал: «Сейчас ударю», и она ничего не сказала, и он стал трогать ее и гладить – осторожно, без наглости, словно прорисовывал ладонью контуры ее присутствия, и она лежала, как натурщица, никак не откликаясь на его повторяющиеся штрихи, все точнее и увереннее утверждающие правду очертаний, и однажды, когда он, забывшись, приблизился, он почувствовал слабый ответный извив и услышал тихий теплый выдох. Утром, очень рано, он проснулся в сером свете от накатившей изжоги; она смотрела на него, подперев лицо ладонью. «Странно как, – сказала она и легонько постучала пальцем ему по лбу, – если бы у вас вот здесь, на лбу, росло ухо, это было бы отвратительно. А так, немножко в стороне, вполне терпимо». «При чем тут ухо?» – спросил он с утренней хриплостью в голосе. «А вы никогда не пытались рассмотреть его повнимательнее? – сказала она. – Ужасная конструкция...». Он обхватил ее и притиснул, вдыхая ее запах и восхитительное мягкое тепло, и понял, что ночью он так ничего и не понял, и стал торопиться, и даже вспотел, как будто довершал незавершенную работу, и не мог отдышаться, уткнувшись мокрым лбом в подушку над ее плечом, и вышел, и ушел, сграбастав свои тряпки и не забыв прихватить полотенце.