В. Строгальщиков - Слой

— Такие «бабки» за ночь не пропьешь… Отдал кому?

Лузгин кивнул.

— Долги, что ли?

Лузгин помедлил и кивнул снова.

— Надо учиться жить по средствам… Ладно, я тебе займу. Дать сейчас? — Кротов ткнул пальцем за спину, в сторону сейфа.

— Да ладно тебе! — отмахнулся Лузгин. — В принципе, эти «баксы» я могу и не возвращать. Я их уже отработал.

Теперь пришел черед удивляться Кротову.

— Это каким же образом?

— Ну, неважно, Сережа, неважно!.. — Лузгин теперь старательно разглядывал узор на ковре, пошевеливая длинный ворс каблуком. — Я ему пленки продал. Черновую видеозапись передачи с Рокецким.

— А на хрена она Лунькову?

— Какая разница? Ну, настригут там кадров, намонтируют какую-нибудь гадость… Уж если из говна конфетку можно сделать, то из конфетки говно — куда проще…

— Слушай, Серега, это же чистой воды формальность! Что им мешает записать передачу с эфира и потом делать с ней все, что захочется?

— Ты кого сейчас агитируешь: меня или себя?

— Да себя, твою мать! — почти выкрикнул Лузгин. — Ты-то мне на хрен сдался!

— Привет, поговорили, — сказал Кротов. — Нет, трезвый ты еще невыносимее, чем пьяный. Налить?

— Лучше выпусти меня отсюда, — взмолился Лузгин.

Никакого желания видеть луньковскую рожу.

— Нет, Вова, это не дело, — покачал головой банкир.

— Что толку прятаться? Оставайся, разом со всеми покончим. Еще раз предлагаю сто грамм для храбрости.

— Да черт с тобой, наливай…

Пока Кротов звякал стеклом в баре, друг Вова сидел с полуприкрытыми глазами, закинув голову на диванную спинку, молча дымил в потолок.

— Ты знаешь, я ведь Лунькова все-таки прокинул, — сказал Лузгин, когда банкир со стуком поставил перед ним стакан. — Главную пленку я ему так и не дал, он о ней вообще не подозревает.

— Что значит — главную пленку?

— Да так, маленькая шалость наша… Ну, когда передача закончилась, там у нас, как обычно, фуршет. А мы камеры выключать на стали, весь банкет на пленку записан. Ну, шампанское, коньяк, тосты за здравие, анекдоты…

— Рокецкий знал, что запись продолжается?

— Конечно, нет.

— Это подло, Вова.

— Мы же без задних мыслей. Так, на всякий случай. Люди ведут себя раскованно, естественно… Вдруг хороший кадр получится? Слушай, это же обычная телевизионная практика: так сказать, метод скрытой камеры… А ты чего? Я один пить не стану.

— Ну и не пей. Говенный, кстати, этот твой метод. Раньше за такое руки не подавали.

— А сейчас не только свою подадут, но и твою руку оближут, — презрительно сказал Лузгин. — Я им нужен, начальникам. Они на мне карьеры делают. И уж если на то пошло, Серега… Ты думаешь, они ко мне теплые чувства питают за это? Хрена с два. Они меня ненавидят. Но боятся. Бо-ят-ся! И как результат — уважают. Но поверь мне, Серега: стоит только Лузгину выпасть из обоймы: ну там, язык себе откусить или морду искалечить, чтобы в кадр больше не пускали, — они в пять секунд забудут, как его звали, и при удобном случае затопчут на ходу, не глядя. Так что у меня перед ними никаких реальных обязательств. Запомни это, друг Сережа, и в следующий раз поосторожней с выражениями. «Это по-о-одло!». Тоже мне, Махатма Ганди теневой российской экономики! Как я тебя, а? Ну, не сердись, Серега, не куксись, я же тебя люблю, собаку изрядную.

Выпитое виски начало действовать на Лузгина: глаза заблестели, движения стали оживленными, даже нервическими, но Кротов знал, что это — на четверть часа, не более, а потом или резкий спад, или продолжение. «Жалко парня, если все-таки сопьется», — подумал Кротов.

В этот момент распахнулась широко дверь, и в Кабинет отрепетированным шагом вошел депутат Луньков, за ним — худощавый джинсовый «эксперт» Юра. Затем из полумрака тамбура на свет выплыла пухлая бледная физиономия Окрошенкова, директора фонда «Народное доверие».

— Как удачно, право слово! — вскричал Луньков, завидев сидящего на диване Лузгина. — Вся команда в сборе! И какая команда! Да мы с вами горы своротим, не то что губернатора! Не правда ли, Юра? Рад видеть вас вместе, друзья. — Луньков пожал банкиру руку, а телевизионщика обнял за плечи, потом присел рядом.

— Что же вы, Сергей Витальевич, хороших людей в приемной маринуете? — спросил депутат, кивнув на Окрошенкова. — Наш коллега чуть не замерз там под леденящим взглядом вашей секретарши. Впрочем, понимаю: совет в Филях, чисто дружеский тет-а-тет. Так что без обид, господин Окрошенков, без обид! Ну, а вам, уважаемый Владимир Васильевич, я искренне благодарен. Вчера до ночи смотрели ваши пленки — сплошное удовольствие. Вы прекрасный ведущий, Владимир Васильевич, у вас отменная реакция на собеседника. В Москву еще не приглашали?

— Поздно. Староват уже, — с притворной скромностью ответил явно польщенный «кумир».

— Ну, а что касается финала… Что скажете, Юрий Дмитриевич?

— Просто восхитительно, — сказал «эксперт». — Особенно кадр, где Рокецкий жрет бутерброд с икрой, а челядь ему в рот заглядывает. А тосты какие, какие тосты! Прямо-таки «наш дорогой и любимый Леонид Ильич!». Прекрасная работа, Владимир Васильевич, чрезвычайно профессиональная.

— Интересно, — спросил депутат, — они и вправду не догадывались, что камеры не выключены? Поразительное легкомыслие. Нет, а кадр с бутербродом — это шедевр!.. Да не бледнейте вы, Владимир Васильевич, от комплиментов порядочные люди краснеют, а вы бледнеете… Странная реакция.

Луньков искоса посмотрел в лицо Лузгину, вздохнул и ободряюще потрепал его по щеке.

Телефонный звонок разбудил Лузгина в половине девятого. Он уже несколько лет не просыпался так рано режим работы в основном был вечерним, а образ жизни и вовсе ночным; исключения он делал только для понедельников, когда вставал в семь пятнадцать, чтобы посмотреть киселевские «Итоги» по НТВ. Сам ведущий Киселев ему не нравился: барин, губы кривит, цедит по три слова в минуту, — но репортерские бригады «Итогов» были самыми профессиональными на Российском телевидении, и Лузгин, немало в молодости порепортеривший, смотрел их сюжеты с удовольствием и кое-чему учился.

Но сегодня был четверг, и Лузгин намеревался проспать до обеда, чтобы сном выдавить из организма вечную похмельную жажду пива или чего покрепче. Предстоял непростой разговор с Кротовым, требовалось быть в форме.

Звонок не умолкал. Лузгин поднялся с кровати и прошлепал в коридор, где сел на тумбочку у телефона и снял трубку.

Проклятьем и сладостью лузгинской работы было то, что его знало полгорода, и сам он знал половину из той половины, но вполне понятным образом не мог удержать в памяти тысячи имен, лиц и голосов, потому и случались досадные эпизоды; голоса обиженно твердили: «Ну, как же так, это же я, неужели забыл?», и Лузгин бормотал в ответ: «Конечно, помню, дружище. Как дела?». Вот и сейчас в трубке поскрипывал извиняющийся старушечий говорок, именовал его Вовой, спрашивал про маму и жену, про Сашкины похороны, рассказывал про нелегкую жизнь на пенсии, и неделикатный спросонья Лузгин не выдержал и спросил, кто это звонит в такую рань.