Яков Капустин - Веревочка. Лагерные хроники

Валера смотрел на товарища трезвыми немигающими глазами:

– Ты был прав, Бог не фраер – громко и спокойно произнёс он.

Так в сознании его уложили в кузов грузовика и повезли в посёлок, где он по дороге и умер.

Через несколько дней приехала его мать с мужем и увезла тело с собой.

Обязательно найдётся такой юморист из «путёвых» парней, который подойдёт к московскому этапу и обратится к вновь прибывшим:

– Что надулись, как сычи, педерасты-москвичи?!

А если кто-нибудь из этой компании серьёзно возмутится, то балагур ему ответит:

– А ты чего возбухаешь? Вас тут 20 человек. Каждый за себя сам знает. Я тебя как раз и не имел в виду.

Выиграть такой словесный поединок, практически, невозможно. А потому, настоящий хлопец сначала заедет в рожу, а потом уже будет выяснять, что к чему. На такой дерзкий поворот у юмориста весомых аргументов не найдётся. И спросить с оскорблённого москвича не получится, потому что он кругом прав. Но ты попробуй ещё найди такого москвича. Его юморист увидит в толпе и без всякого конфликта. Это у жуликов отработано. Это способ выживания. Но обычно, москвичи помалкивают, что лишний раз подтверждает лагерную истину: москвичей средних не бывает. Или «путёвые» или педерасты.

Ну, не любят по зонам москвичей. И есть за что. Уж больно они умные и знающие. А это в лагере крайне опасно, если ты не готов отвечать за свои принципы, или умирать.

Москвичи, как правило, умирать не готовы.

Хотя, всякое правило не без исключений, и немало встречается по лагерям и тюрьмам достойных москвичей.

И мне такие, к счастью, тоже попадались.

Митя Безуглый, по кличке Москва, прибыл с очередным этапом из столицы.

И хотя ничего плохого о нём известно не было, весь его облик говорил о том, что своим присутствием коллектив он украсить не в состоянии.

Невысокого роста, болезненно худой, с вечно шмыгающим носом, похожий на приблудную собаку.

Митя сразу получил новую, ничего не выражающую кличку «Гусьмёрка», потому что именно так, гундося, произносил он «восьмерка» при игре в карты.

К вышеописанным достоинствам, на внутренней стороне его руки от локтя до ладони красовалась огромная надпись из корявых печатных букв: «НЕ ВСЕ ЖЕНЩИНЫ БЛЯДИ».

Это убивало наповал.

В карты он, в основном, проигрывал, но платил регулярно и в срок, а потому формальных претензий к нему никогда не было, что не мешало всей зоне его не любить.

Он знал это, но помалкивал, потому что никаких прямых «наездов» на него никогда не было. Ну, а «любовь – не любовь» вообще понятие не лагерное. Это домашнее. И к делу отношения не имеет.

Я же с ним никогда не пересекался, потому что в карты я не играл, а работал он на лесозаводе, где я бывал редко. Но с двумя другими героями этого рассказа Сашей Бичайкиным и Володей Вороновичем я знаком был очень хорошо, потому что они были любимцами всей зоны.

Молодые красавцы-здоровяки из Питера, они играли на гитарах и пели, дотоле нам неведомые, песни Высоцкого, Окуджавы, Визбора и других замечательных поэтов.

Тёрлись они с «блатными», а потому частенько «гулевасили» в весёлых компаниях, благо у обоих родители были при деньгах. Ничего плохого за обоими не числилось, а потому оба считались «хорошими парнями».

Как-то так, незаметно для всей зоны, оба наших героя, по пьяному делу, начали хулиганить и избивать тех, кто не способен был им ответить. А поскольку били они народ «по низам», то особо на это никто внимания не обращал. Ну, малость пацаны позволили себе лишнего. С кем не бывает? Подумаешь, дали какому-то «фуфлыжнику» по голове. И хотя чужих должников (фуфлыжников) бить нехорошо, спрашивать за это тоже особо никто не будет.

Но, как говорит русская пословица: «Лиха беда начало». Со временем стало доставаться и простым работягам «без никому», которых в зонах стараются не трогать без обоснованной нужды. Пацанов всё-таки пытались урезонить, но так, по-отечески, без наездов.

Я и сам с ними разговаривал пару раз, но трезвыми они были другими людьми, и вину свою понимали, а потому молчаливо соглашались. Но стоило им выпить, как они вспоминали свою питерскую молодость, и находили себе новую безответную жертву.

И вот однажды прошёл слух, что Саша Бичайкин и Володя Воронович отоварили Гусьмёрку.

Это вызвало некоторое недоумение, но не более того, потому что меньше всего хотелось с кем-либо ссориться из-за такой амёбы, как Гусьмёрка. Уж очень неприятный тип.

Но после очередной пьянки, они снова поколотили Гусьмёрку удовольствия ради, ибо никаких других причин и поводов для этого не было.

Однако наутро вся зона была «на ушах», потому что ночью Гусьмёрка зарубил топором обоих сонных ребят насмерть, и сам пошёл сдаваться на вахту.

Есть такое неписаное правило, чтобы менты на других не наехали.

Почему-то сразу забыли, что он был Гусьмёрка и стали Митю называть по кличке Москва, с какой он и прибыл на зону. Вся зона была на стороне убитых парней, а потому в изоляторе, куда закрыли Москву, ему даже курить никто не передавал.

«Хороших парней порубал, сука».

Эта фраза преследовала Москву и в изоляторе и на пересылке, куда его отправили для следствия и суда. Но особо ретивые урки решили, что Москву надо «завалить», потому что он, сука, «порубал хороших парней».

Москва знал об этом, а потому считал пересылку конечным пунктом своего проживания на Земле, ибо, если на зоне начальство ещё имеет хоть какой-то контроль, то пересылка – территория бесконтрольная. Да и лагерных понятий там, по большому счёту, тоже нет. Обычно, на пересылках сводят счёты с доносчиками, приспешниками начальства и своими врагами. Следствие на пересылках, как правило, формальное, а потому часто удаётся избежать наказания, особенно, если дело не доходит до убийства. Именно на пересылках совершается много несправедливостей, потому что там много случайной и безответственной публики.

А потому всякими правдами и неправдами на пересылку стали съезжаться заинтересованные люди, чтобы «уделать» Москву. Дружок убитых парней Коля Собака, чтобы попасть на пересылку, надышался сахарной пудры, имитируя туберкулёз, что, впоследствии, для него и закончилось настоящим туберкулёзом и смертью.

А пока он «заныкивал» в матрац самодельный нож из кроватной полосы и искал возможности попасть в камеру, где сидел Москва.

Именно в это время меня отправили с язвой на больничку, и я находился на пересылке, ожидая этапа. Мы лежали в углу камеры вместе с Тимохой, одесским сорокалетним карманником, у которого недавно отнялись ноги.

В качалово по Москве мы не лезли, потому что и без нас шуму там хватало. Однако оба мы считали, что Москва прав, хотя говорить об этом было сейчас не в тему. Настроение у публики было другое.