Яков Капустин - Веревочка. Лагерные хроники

Ах! Как красиво и смачно мог часами рассказывать Игорь Павлович о еде и выпивке.

Игорь Павлович Соколов давно уже работал старшим мастером на лесобирже. Надо было очень любить Игоря Павловича или, хотя бы терпеть, чтобы назвать его пребывание на производстве работой. Но я его любил, потому что человеком он был безвредным, весёлым и ленивым.

Трезвым он бывал только до обеда, но и это время у него расходовалось только на рассказы бесконечных историй, которыми была до отказа заполнена его крупная, красивая голова. В своё время он отсидел за что-то десятку, да так и застрял на Севере, обзаведясь женой-татаркой и восемью детьми на время нашего с ним знакомства.

Был он высок, чуть полноват и очень представителен. Немного портили общее впечатление излишне толстые губы, за что кличку ему жулики дали «Губа». Но называли так его крайне редко, потому что к нему все относились хорошо.

Другие вольнонаёмные пили, обычно, с утра, а потому должность старшего мастера на разделке леса прочно закрепилась за Игорем Павловичем.

Поскольку всю работу за него делал я, то из моего кабинета он практически не вылезал, тем более что в смежной комнате у меня был лежак для ночных смен, где Игорь Павлович проводил послеобеденное время.

В конце смены он просыпался, бодро шёл в свой кабинет и подписывал сводки и списки на дополнительное питание для бригад за выполнение дневной нормы. После этого я их просматривал и передавал по назначению.

Однажды я обнаружил на заявке дополнительного питания – каша, хлеб и сахар – вместо необходимого в углу обычного росчерка Игоря Павловича, написанную им спьяну странную фразу:

«Мюллеру! Отоварить румынов мукой. Штандартенфюрер СС Соколов И. П.».

И знакомая, размашистая подпись Игоря Павловича.

Специально ли зэки дали дальнейший ход бумаге, или не заметили, но, попав в руки начальства, она могла причинить Соколову серьёзные неприятности.

К тому времени я уже привык ничему не удивляться, а потом заставил десятника бумагу переписать, а наутро вручил Игорю Павловичу его хмельной шедевр, отчего он чуть не рухнул со стула.

И тут Соколов, расчувствовавшись, пообещал сделать для меня всё, чего я пожелаю. Никогда Игоря Павловича ни о чём запретном я не просил, чтобы не подвергать его размеренную и беспечную жизнь опасности, но тут я не удержался.

И Соколов пообещал.

Он пообещал, а я, естественно, сразу же забыл, потому что пиво в моей голове было на двадцать восьмом месте, где-то сразу же после Большого театра и черноморского побережья Кавказа.

Но, что бы там ни говорили учёные и скептики, чудеса на Земле иногда, всё-таки, случаются.

И вот однажды в воскресенье, Игорь Павлович встретил меня с утра в конторе с видом римского патриция эпохи упадка империи.

Видимо, он пришёл в пустую зону до развода, потому что свободно занёс в мой кабинет школьный портфель, в котором был синий целлофановый пакет со льдом и тремя бутылками жигулёвского пива.

Но самое главное, что к пиву он принёс четыре отварные свиные ножки, большую луковицу, хрен и мягкий, ещё тёплый хлеб.

О том, чтобы разобраться с этим до обеда, не могло быть и речи, а потому Игорь Павлович совершал беспокойные манёвры вокруг моего кабинета, его тревога передалась моему приятелю Ивану Пинчуку, мастеру по погрузке леса. Он спросил меня, чего это Соколов «вышивает» по коридору, и я рассказал Ивану о празднике, который нас ожидает.

Игорю Павловичу мы решили заменить пиво вульгарной бутылкой водки, а о свиных ножках для него не могло быть и речи.

Рассказать о том, какое это было наслаждение, не смог бы, наверное, и человек талантливее меня.

Могу только сказать, что если словосочетание «божественный вкус» не выдумка гурманов и кулинаров, то это был именно он. Никогда в своей жизни мне не приходилось так вкусно есть. Этот восторг остался в памяти на всю жизнь.

Через много лет, читая поэму Евтушенко «Северная надбавка», я понял, что не только мне одному выпадало в жизни такое счастье, и порадовался за героя поэмы.

На всю жизнь я остался благодарным Игорю Павловичу, который через два года после этого умер на операционном столе от передозировки наркоза при удалении банального аппендицита.

А Иван погибнет через несколько лет от удара елового хлыста с рассыпавшегося лесовоза.

Пива я не пью, как и другие спиртные напитки.

Боюсь испортить впечатление.

Саша Ласков был похож на молодого Штирлица. Наверное, ему нужно было идти в театральный. Но выучился он на экскаваторщика, неплохо зарабатывал и был вполне доволен своей жизнью.

Со своей женой он познакомился в ресторане, где она вечерами пела песни из репертуара модных певиц. Через год после свадьбы он застукал её с любовником, покалечил обоих, и отправился надолго в тюрьму с выстраданным убеждением, что хорошую жену нужно искать не в дорогих ресторанах, а в провинциальных библиотеках.

Так сложилось, что до нашего совместного побега, – на автомашине со стрельбой, ранениями и прочими глупостями, – о котором шумела вся Украина, мы с Сашей общались немного.

А после суда мы, к нашей общей радости, оказались в одной камере с двухъярусными железными нарами самой лучшей следственной тюрьмы Советского Союза в городе Хмельницком. Настоящих урок там не было, а значит, и режим был незлой и почти домашний.

Малолетки, для которых мы были почти космонавтами, подкармливали нас разной вкуснятиной, которая им была положена в передачах, и мы себе жили, не тужили, отдыхая после нелёгких приключений.

На нашем этаже дежурили только женщины, что тоже было для нас приятным открытием, потому что даже в надзирателях женщину иметь приятней, чем мужика. В надзиратели нанимались, как правило, деревенские, что обеспечивало им переход от сельской жизни к городской.

По соглашению с начальником тюрьмы, бывшим партийным работником, мы старались не доставлять его учреждению хлопот, а взамен на примерное поведение, нас особо не напрягали.

Мы, конечно же, отличались от пришибленных или наглых зэков, поэтому отношение женщин к нам было особенным.

Я бы сказал любопытствующе-сострадательным.

Мы, естественно, делали всё, чтобы наши дамы чувствовали себя красавицами и умницами. К такому обращению они в своей жизни не привыкли, а потому волей-неволей стали относиться к нам по-матерински. Почти каждый вечер одна из них усаживалась к нашей кормушке, и точила с нами лясы, довольная тем, что и выслушают её с участием, и не будут сплетничать.

Никаких романтических настроений между нами не наблюдалось до тех пор, пока к нам не перевели с другого этажа двадцатитрёхлетнюю Стешу.

Между Стешей и Сашей сразу пробежала какая-то искра. Ни о чём «таком» они никогда не говорили. Но, когда вечером она подсаживалась к нашей кормушке, я отворачивался к стене, потому что говорили они о любви.