Рада Полищук - Жизнь без конца и начала

Долго не могли успокоиться, судачили, обсуждали, пожимали плечами и руками разводили. По этим жестам издали можно было понять, что говорят об одном и том же. Разобрали хупу, убрали в подпол бутыли с вином. И вспомнили про Сарушку, пока суета и толкотня происходила, ее нигде видно не было. Забеспокоились, снова забегали — в подполе, на чердаке, в сарае, в лесочке искали. «Сарушка!» — доносилось со всех сторон. Громче всех кричал Ицек-дурачок: «Сарушка! — орал, пока не надорвал горло. — Сарушка!! Он не помер, он сбег!!» К вечеру она появилась, заплаканная, опухшая от слез, почти невменяемая.

— Все, — сказала. — Больше никогда, на то, видно, есть воля Божия.

И никому не удалось ее переубедить, ни любящему отцу, ни строгой и властной матери, ни одному ухажеру, хоть еще долго многие добивались ее благосклонности, несмотря на все происшествия.

«Да покорит милосердие Твое гнев Твой на меня…» Не услышал ее смиренную мольбу Господь.

Так и осталась в девках красавица Сара, не своих деток воспитывала, любила, как другая родная мать не смогла бы. Но выносить ребеночка в чреве своем, родить, грудью кормить, нежить и холить маленький теплый комочек, плоть свою, кровинушку — не послал Господь такой милости.

Вот и боялась мамуся Сара за Геню, доченьку свою любимую, дурное предчувствие мучило, и один и тот же сон преследовал — Геня прижимает к себе двух младенцев, мальчика и девочку, вся счастьем светится, Мойши рядом нет, она ищет его глазами в какой-то толпе. Долго стоит, уже солнце спряталось за каштанами, а младенцы молчат, не плачут, и мамуся Сара вдруг понимает — не дети, тряпичные куклы на руках у Гени. Сердце сжималось в комок от страха. Никому не рассказала она о страшном видении, с собой унесла в могилу, и тревогу за Геню тоже. Уже отходя, проваливаясь в густой туман небытия, молила за нее Господа коченеющими губами: будь милостив к ней, Всемогущий…

Этого Моисей не знал. А трагическая история мамуси Сары не была ни для кого секретом. Ему она сама рассказала. Но при чем тут Геня? При чем?

У них настоящая любовь была, мамуся Сара не ошиблась, соединив их еще в детстве. Он привык заботиться о Гене, не мог налюбоваться ее красотой, а она его во всем слушалась, ни в чем не перечила и влюблена была в него, он это чувствовал, и ни о ком другом не мечтала, ему отдала и свой первый поцелуй, и свою женскую ласку, всю себя. А он за нее готов был жизнь отдать. Но что-то все же не сложилось у них — не дал Бог детей. Не оттого же, в самом деле, что Геня долго куклу свою нянчила?

«Будь милостив, Господь Всемогущий, пошли детей нашей девочке, не оставь ее», — шептала мамуся Сара.

При чем тут Геня? — думал Моисей тогда и злился на мамусю Сару.

«Милостив Господь Бог наш Всемогущий», — сказал профессор Ястребнер.

В чем же милость Его? — спросил он тогда у профессора, недоумевая.

Со временем все сам увидишь, ответил профессор.

И Моисей затаенно прислушивался, пристально приглядывался, то и дело смотрел на часы, как будто ждал и боялся пропустить какое-то чрезвычайное событие, равнозначное приходу Машиаха [9] Букв. «помазанник» (иврит) — с приходом Машиаха (Мессии) связывают надежды на установление Царства Божьего. .

А тут вдруг — война, вероломное нападение германцев. Все стремительно сдвинулось с места и перемешалось: кого мобилизовали, кто сам, добровольно пошел защищать родину, кто по собственному желанию в тыл поехал спасать себя и детей своих, кто по указанию сверху — военные заводы налаживать, чтобы все необходимое для победы на фронт поступало исправно. Моисея на фронт не пустили из-за укороченной с детства ноги и трехпалой руки. Да он и не рвался. На войне его сразу убьют, в первом же бою, ни бегать не может, ни винтовку держать не обучен. От него здесь проку больше будет: кому что продать, обменять нужно, он всем поможет. У него — тележка, какой-никакой транспорт, и репутация хорошая, люди ему доверяют.

Кто знал, что все так обернется?

На первый приказ немецких властей: «Евреям явиться на регистрацию» откликнулись немногие. Зарегистрировались и пошли по домам. Второй раз приказ вывесили, больше евреев пришло, но и этих зарегистрировали и отпустили. А в третий раз пришли почти все, с вещами, как было приказано, и вот идут толпой по Старопортофрантовской под шорох медленно кружащих листьев. Поискал глазами профессора, плетется, с трудом переставляя ноги, желтый лист каштана опустился на плечи возле массивной складчатой шеи и как приклеился. Моисей смотрел на Ястребнера: словно через годы шагал у него на глазах, с каждым шагом старился лет на десять — и вместо недавней злобы охватила его жалость и вроде вина какая-то. В чем виноват, понять не мог, в этой толпе они все без вины виноватые. Может, плохо отблагодарил его тогда.

Ведь профессор вроде предупредил его или, во всяком случае, — хотел предупредить. Не зря Моисей отправил Геню к дальним родственникам, подальше от города, хитрость употребил, чтобы уговорить, — наотрез отказывалась. С трудом убедил — бабушка Феня, дескать, одна лежит в параличе, недвижимая, все разбежались, кто на фронт, кто в тыл, а ее впопыхах забыли на старой кровати за буфетом в углу, где валялось барахло всякое, что в дорогу с собой не взяли. Для убедительности добавил — соседка бабушки Фени рассказала, случайно на вокзале встретились. А так и было на самом деле: та проездом через Одессу во Фрунзе, а он тоже проездом через вокзал домой с тележкой — может, кто пожитки второпях позабыл на перроне, такое случалось уже — пригодятся кому-никому.

Война, все сдвинулось с места, и вещи тоже, а у него к ним отношение особенное, как к живым существам. Вещи, как люди, бывают домашние и бездомные, любимые и забытые, пестуемые, мягкой фланелькой протертые, вымытые до блеска, под стеклом выставленные и на чердаках или в кладовках в пыли и во тьме брошенные. Он, будь его воля, каждый предмет отмыл бы, оттер, в коробки упаковал и разложил по полкам, пусть дожидаются своего хозяина. Как не бывает ничьих собак, не должно быть, так и ничьих вещей тоже — по его разумению.

Рядом с ним на руках у женщины все время заходился от плача ребенок, она его качала, целовала, тихо напевала колыбельную, прикладывала к груди, стыдливо прикрываясь цветастой кашемировой шалью, а бедное дитя все плакало, плакало. В душе у Моисея все переворачивалось от этого плача. «Господи! Ты видишь это, слышишь? Отзовись, Господи! Оборотись ликом Своим к нам. Справедливый и Всемогущий, Ты не можешь допустить это! Не должен!» — не мольба звучала в его стенании, а почти угроза. Он поучал Бога, приказывал ему! Никогда представить такое не мог в смиренной вере своей, от древних предков к нему пришедшей, святой и, всегда казалось, — несокрушимой.