Рада Полищук - Жизнь без конца и начала

Милостив Господь Бог наш Всемогущий…

Нельзя сказать, что дед Кузьма и баба Наташа любили евреев. Свыклись с ними, притерпелись. А куда деваться? Они тридцать с лишком лет дворничают в старом доме на улице Чичерина, бывшей Успенской, где, почитай, все жильцы евреи, для гоев пальцев на руках хватит, считая и их двоих. Как-то так повелось — дед Кузьма и баба Наташа привыкли, что их гоями называют и никакой обиды за это не таили, иногда и сами так о себе говорили. Когда-то управляющий домом Абрам Борисович Трахман объяснил, что гои — значит, не евреи, а они и есть не евреи, почто тогда обижаться.

Абрам Борисович и привез их сюда в незапамятные уже дни из-под Умани. Сначала у него в доме работали — баба Наташа убирала, стирала и стряпала, а дед Кузьма всю другую хозяйственную деятельность осуществлял. Хозяйка Фейга Моисеевна добрая была, слова громкого от нее не слыхали никогда, не то что брани и скандалов. Болезная, правда, сколько знали ее, все хворала, кашляла, кашляла, а после кровь в платочек стала отхаркивать. Баба Наташа этих ее платочков перестирала — не счесть. Отбелит все пятнышки, в синьке отполощет, накрахмалит, утюгом горячим угольным отутюжит и стопкой возле ее постели на тумбочку выложит — как новенькие, пусть себе харкает аккуратно.

За год до войны померла Фейга Моисеевна, в конце мая, когда все пышно цвело, птицы заливались по ночам и на рассвете, небо голубело, отражаясь в оконцах и стеклянных створках дверей, солнце пронзительно сияло, слепило глаза до слез — все благоухало и пело, как в раю. И Абрам Борисович погоревал, погоревал немного, всю траурную часть исполнил, как полагается по-ихнему, и будто ношу тяжелую сбросил — повеселел, приосанился, а вскоре и женился снова.

С тех пор они больше в доме не работали. Новая хозяйка хоть и гойка была, как они, но стерва откровенная. Не она их выгнала — сами ушли, потому что ни перед кем за жизнь никогда не кланялись. Фейга Моисеевна на «вы» их звала, будто они не прислуга, а ровня ей. Не вдруг привыкли к такому обращению, все ж не графья — простолюдины что ни на есть, и место свое всегда знали. Но и гордость имели, понукать собою не позволяли никому. Особенно дед Кузьма, горячий, взрывной был, необузданный, как необъезженный жеребец, но и баба Наташа не лыком шита, внешне попокладистей, посмиренней, а копни поглубже, лопату обломаешь — каменная порода.

Новая хозяйка Марья Степановна, Маруська, как прозвали они ее за глаза, ладно, что тыкала им, это бы ничего, так всегда принято, но орала постоянно, все ей было не так, поучала, выговаривала, и оттопыренным мизинцем с длинным ногтем норовила ткнуть прямо в лицо бабе Наташе, и не упускала случая оскорбить, унизить, да и не искала случай, просто орала беспрерывно: корова старая, безмозглая, безрукая. Без всякого повода орала. Баба Наташа свое дело знала, это никто бы оспаривать не стал — факт неопровержимый. А один раз и вовсе засранкой обозвала. Дед Кузьма как услыхал, послал ее по матери куда подальше, он и по этой части был мастак, и больше они порог этого дома не переступили. Абрам Борисович много раз заходил — уговаривал вернуться, даже прощения просил за свою Маруську, обещал, что больше она себе такого не позволит. Но отступился вскорости, понял — не поддадутся.

Жили в своей сараюшке, дворничали: дед Кузьма дикий сад окучивал, что на задворках развели в свое удовольствие с благосклонного согласия жильцов, баба Наташа во дворе порядок поддерживала. Сначала добровольно трудились — не сидеть же без дела, не привыкли баклуши бить, соседи в складчину оплачивали их трудодни, по какому-то своему разумению, но концы с концами сходились, с голоду не помирали, а больше им ничего и не нужно было. Потом все ж таки оформились через домоуправление, жильцы похлопотали за них, и Абрам Борисович поручился перед своим начальством — давно знаю, сказал, жалоб не имею, и жена моя покойная никогда не имела, очень даже была довольна.

А и дед Кузьма с бабой Наташей Фейгу Моисеевну всегда добрым словом поминали. Баба Наташа даже свечки в церкви ставила за нее, сомневалась, положено ли, но спрашивать никого не стала. Поминальные записочки, правда, не писала, чтобы батюшка еврейское имя не увидел, не осерчал, и деду Кузьме не говорила, он бы осудил. А она помолится тихонько за упокой души хозяйки-покойницы, перекрестится и чувствует душой, что правильно делает, а на Пасху яичко крашеное на могилку Фейги Моисеевны отнесла. На ихнем кладбище не принято это, баба Наташа знала. Поэтому вечером, когда уже темнеть стало и народу никого, быстро подошла к новому черному памятнику, где хозяйка нарисована по грудь, прям как живая, и рядом какие-то кривые непонятные буквы выбиты и звезда шестиконечная, положила яичко на белый крахмальный хозяйкин платочек, который на память о покойнице взяла, и ушла. Никто ее не видел.

Повезло Фейге Моисеевне, что перед войной преставилась, дальше такое началось — они все видели, никуда из Одессы не поехали, почто им бежать. Тут их дом — халупа-сараюшка на задворках, Кузьма сам построил. Он бы и лучше мог, да не разрешали строиться. А так — сарайчик не сарайчик, кладовка не кладовка, но и не дом, конечно, как люди это понимают: одна каморка — тут и метлы, и лопаты, и грабли, и ведра, пилы, топоры, прочий инвентарь, тут и кровать, и стол, и одно оконце вверху, под крышей, не оконце — фортка, тут и печурка-самоделка. Это, конечно, в нарушение всех правил, но жить-то надо. Начальство никакое к ним не заглядывало, никого они не интересовали, а из дворовых евреев никто не выдал, даже те, которые в закутках большой семьей ютились.

По правде сказать, их в доме недолюбливали, да и не за что было любить: мрачны, нелюдимы, ни с кем ни в каких отношениях не состояли. Дед Кузьма детей гонял из сада люто, не стесняясь в средствах — уши выкручивал или хворостиной стегал по чем ни попади, от всей души, пока малец не начинал икать от крика, холодной водой из шланга поливал, струя сильная — с ног сбивала, а он все лил и лил. После сам в чувство приводил и провожал до дома, все молча, без единого слова. Мальчишки боялись его, но никому не жаловались и в сад все равно лазили, отвадить их не мог ни дед Кузьма, ни родители, все мальчишки любят опасные игры, с этим ничего не поделаешь. Зато золотые руки деда Кузьмы ценили, не было семьи, которой он не помог бы что-то починить, построить, склеить. А все же сторонились его, без надобности — избегали. Неприютно чувствовали себя под его всегда угрюмым взглядом исподлобья, из-под лохматых бровей и приспущенных век, откуда только белки иногда посверкивали, как у слепого. Одному Богу известно, что у него на уме.