Йоханнес Зиммель - Зовем вас к надежде

Он читал: «Что для самого человека является существенным в своем собственном бытии, он и сам едва ли знает, а другому до этого и вовсе дела нет. Что знает рыба о воде, в которой она плавает всю жизнь? Горечь и сладость приходили извне („Да, — думал Линдхаут, — да, о да!“), — твердость — изнутри, из своего собственного устремления. В главном я всегда делал то, к чему влекла меня моя собственная натура… („Как и меня, как и меня… Великий Боже: я — и Эйнштейн! Воистину я так не думал, но это шло из моей натуры, на самом деле!“) …мне было стыдно получать за это столько уважения и любви… („Да, и мне было стыдно получать Нобелевскую премию, я ее не заслужил. Столько людей помогали мне, и они заслужили ее больше, чем я, сколько таких никогда не получит премии… Кто первым затеял это присуждение, — подумал он с горечью, — кто? “) …в меня пускали и стрелы ненависти; но они никогда не попадали в меня, потому что в известной степени принадлежали к другому миру, к которому я не имел никакого отношения… („И у меня были друзья и враги, — думал одинокий человек в тихой комнате, полной книг. — Но не все враги были достойными врагами. Что ж, вероятно, этого от врагов нельзя требовать“. — Он поправил очки, которые надел, когда начал читать.) …я жил в том одиночестве, которое в юности болезненно, а в годы зрелости драгоценно».

Линдхаут снова снял очки, поставил книгу на место и, рассматривая стакан с виски, размышлял: «И я жил в одиночестве, в молодости и в старости, но одиночество никогда не было ценно для меня, и в годы зрелости тоже нет. Напротив, когда я вспоминаю о том, что произошло еще, меня охватывает ужас… Счастливый Эйнштейн. Был ли Эйнштейн счастливым?»

Он подошел к письменному столу и посмотрел на пожелтевший лист гинкго двулопастного, который сразу после войны подарил ему странный инспектор криминальной полиции Гролль. Тот самый Гролль, который знал, что Линдхаут убийца, и которому приказали прекратить дело. «Что бы произошло, если бы ему тогда не запретили этого? — раздумывал Линдхаут. Его пальцы повторили на стекле очертания листа. — Добро — зло», — подумал он.

— …Полярность Вселенной, нашего мира, всей жизни, всех форм всего сущего. Полярность — не дуализм! Дуализм разделяет, делит на две части: здесь черное, здесь белое: или — или. Полярность, напротив, означает чрезвычайное многообразие чего-то неделимого и, несмотря на все противоположности, в конечном итоге, единого. Между полюсами перекинуто единство!

Он вдруг услышал голос этого тяжело больного, охваченного лихорадкой полицейского чиновника. Это было как явление призрака, но Линдхаут не испугался. В своем приятном упоении ему казалось совершенно естественным, что он слышит голос Вольфганга Гролля, слова, которые были произнесены здесь, в этой комнате, на этом самом месте, более тридцати четырех лет назад.

Тридцать четыре года!

И снова послышался голос Гролля:

— Агонист — антагонист! Вы экспериментируете с антагонистами. Но разве были бы какие-нибудь антагонисты, если бы не было агонистов, верно?

«Боже мой, — подумал Линдхаут, — он действительно сказал это более тридцати четырех лет назад. Конечно, есть и люди-агонисты, и люди-антагонисты. С ними я жил, работал, боролся против них — agonia, в конце концов, в греческом языке означает „борьба“ — и любил их. Это была моя жизнь, она и сейчас такая.

Моя прекрасная Рахиль, замученная гестапо, Джорджия или Труус — кого я любил больше всех? Несомненно, Рахиль, а Джорджии и Труус никогда бы и не было, если бы не война и не нацистские убийцы. Но я потерял Рахиль, которую любил больше всего, и пришла Джорджия. Ее я любил почти так же, тогда, после войны, когда был еще молодым. Однако и она умерла, и пришло старение, но Труус заставила забыть о возрасте. Что же, теперь я больше всего люблю Труус? Бессмысленные размышления, — подумал он и выпил. — Всему в жизни свое время. Есть время жить и время умирать. Время ненавидеть и время любить. А это нужно. Нужно любить.

Какая замечательная жизнь была сначала у нас с Труус! Я не обманывал вас, Рахиль, Джорджия, вы знаете это, вы были уже так давно мертвы, а я все еще продолжал любить вас обеих. У меня было три любви, но кто знает — возможно, любовь была, есть и останется несчастьем? Тогда естественно, что я сейчас в несчастье и в беде, — из-за этого герра Золтана.

Этот герр Золтан… он тоже антагонист. Ах, ну и устал же я, так устал. Когда в Берлине кто-нибудь умирает, говорят: он положил ложку в сторону.

Я бы тоже с удовольствием положил ложку в сторону, потому что я сыт, сыт по горло. Но, — тут же подумал он взволнованно, — я должен попытаться прихватить с собой этого мерзавца Золтана… Боже, кажется, я действительно немного пьян!»

Он подошел к закрытой балконной двери. На улице было темно. Линдхаут видел огни автомобилей и освещенные окна напротив.

«Нет, так просто я не уйду, — подумал он. — Без сожаления — но не таясь. Надо прекратить пить, иначе голова не будет ясной, когда придет этот „капеллан Хаберланд“, или кто бы он ни был…

Труус была мне хорошей возлюбленной, — перепрыгнул он на другую мысль, рассматривая свое отражение в темном окне — мужчину с тяжелыми веками, с изборожденными морщинами щеками и лбом и спутанными седыми волосами. — Она всегда была рядом, у нее для меня всегда были в запасе новые радости и сюрпризы.

Я уже жил отшельником, когда Труус опять вернула меня в концертные залы, театры, рестораны и бары, в Винчестер, Ричмонд, Версаль и Дэнвилл — все в Кентукки, естественно. Ночи напролет мы были в пути, спорили, смотрели новые фильмы, пьесы, слушали новую музыку, читали новых философов… А сколько ночей любви она мне подарила!

Никто и никогда о нас не говорил. Отец и дочь. Вместе. Самое нормальное на свете, правда? Ни один человек не знал правды до конца. Но разница в возрасте все же дала о себе знать. Тогда я принимал огромное количество стимулирующих средств — чтобы выдержать и при этом заниматься своей работой, как прежде. Никогда в жизни я так мало не спал. Но и никогда в жизни я не стремился так мало спать. Я был в погоне за жизнью два года, три года все шло хорошо. Пока я не заметил, что… кое в чем я стал сдавать, несмотря на все новые стимулирующие средства. А потом случилась эта ужасная история, Бог мой, каким ужасным все стало после этой истории, все…»

— Украли, — сказал застенчивый доктор Жан-Клод Колланж в один из жарких дней, 24 июля 1971 года. Он стоял перед Линдхаутом в его рабочем кабинете.

— Чепуха, здесь никто не крадет, — сказал Линдхаут. Хотя он держался молодцом (и одевался по-молодежному), он казался сильно постаревшим за последние три года. Было около десяти утра — а в прежние времена Линдхаут ежедневно являлся в институт уже около половины девятого. Но это опоздание не бросалось в глаза — ведь был Колланж. Линдхаут сосредоточенно работал с ним, и все научно-исследовательские центры «Саны» были в его распоряжении: поиски «широкополосного» антагониста стали теперь крупным проектом. Линдхаут даже не был знаком со всеми учеными, которые работали по его планам, соображениям, гипотезам, теориям, которые повторяли обозначенные им серии испытаний и представляли свои отчеты (в случае необходимости — зашифрованными) по телексам. Колланж был великолепным координатором и к тому же человеком выдающихся научных и созидательных способностей.