Йоханнес Зиммель - Зовем вас к надежде

Уже на подъезде к клиникам Линдхаут увидел тяжелые краны, экскаваторы и всевозможные механизмы: предполагалось демонтировать весь комплекс больницы общего типа и заменить его новыми, современными клиниками. Экскаваторы уже снесли стену здания психиатрической клиники, этого древнего уродливого сооружения. В самом здании царили ужасный шум и суета. Все было покрыто пылью, беспрерывно стучали отбойные молотки. Линдхаут спросил доктора Зоммера и сестру Эльфриду, принимавших участие в лечении майора Соболева, — никто не знал этих имен. Только один старый санитар вспомнил, что доктор Зоммер много лет назад был приглашен в какую-то немецкую клинику. А сестра Эльфриде? Нет, он не помнит.

Грохотали тяжелые механизмы, в старых помещениях с высокими потолками было очень жарко.

— Ужасно для больных, — сказал Линдхаут врачу, который вел его по клинике.

— Ужасно, да. Но куда нам деваться? У нас ведь нет других возможностей, — ответил врач. Молодая женщина с красивыми глазами торопливо проходила мимо. — Страшнее всего это строительство отражается на детях, не правда ли, госпожа доктор? — Врач остановилась. — Это профессор Линдхаут, доктор Эльснер. Госпожа Эльснер руководит детским отделением.

Они пожали друг другу руки.

— Очень рада, — сказала доктор Эльснер. — Спуститесь как-нибудь ко мне и посмотрите сами — я имею в виду, если у вас будет время, господин профессор.

— У меня есть время, — ответил Линдхаут. — Мне только нужно срочно позвонить.

— Внизу есть телефонная будка, — сказала доктор Эльснер. — Мне все равно надо вниз, я покажу ее вам.

Линдхаут набрал номер венского научно-исследовательского отдела «Саны» и спросил доктора Радлера. Нет, пока никаких известий от Красоткина. Значит, до завтрашнего утра…

Линдхаут последовал за молодой женщиной в отделение для умственно отсталых детей, и вот там — после более чем двадцати лет — он снова встретил Марию Пеннингер, которая сидела на полу среди детей, кукол, кубиков и мячей. Она вскочила и с радостным возгласом поспешила ему навстречу. Они обнялись…

Теперь они сидели в комнате дома в переулке Больцманнгассе и пили чай. Был вечер, и они беседовали уже много часов. Маленькая мансарда за дверью с обоями, в которой тайком жила Труус, сохранилась до сих пор. Мария Пеннингер ничего в ней не изменила. Там по-прежнему стояли маленькая кроватка и стол для игрушек, на слуховом окне — все то же затемнение из ацетатного шелка, а на кроватке — одна из книг, которую читала Труус: «Самое большое путешествие доктора Долиттла»…

Они долго стояли перед каморкой и думали о прошлом — таком ужасном и все же полном человечности. Линдхаут рассказал, что Труус преподает в Лексингтоне философию и что Джорджия умерла. Часто они оба умолкали, погрузившись в мысли о совместно пережитых событиях и опасностях…

В полной тишине Мария Пеннингер сказала:

— Вы не должны никого осуждать, ни одного человека, дорогой господин профессор. Вы не должны считать, что-то невозможным — ничего, что могло бы произойти. Поскольку у каждого отдельно взятого человека на этом свете есть свое прошлое и свое будущее, и нет того, что случилось бы не вовремя… Вы много страдали. Может быть, вы опять будете очень счастливы, не знаю. Знаю только одно: вы всегда должны преодолевать несчастья. Помните: времена бывают разные — то плохие, то хорошие; и только тогда, когда вы сможете перенести плохое и быть благодарным за хорошее, вы можете сказать о себе, что вы человек…

Поздним вечером он покинул Марию Пеннингер и прошел мимо Химического института, с которым его связывало столько воспоминаний. Он долго стоял перед темным зданием, чтобы потом, пройдя немного, снова остановиться и внимательно рассмотреть тротуар. Как-то он нашел здесь листовки, сотни листовок. Он даже еще помнит текст:

«Братья и сестры! Существует вечное, находящееся вне пределов человеческой воли и гарантированное Богом право, ясное и однозначное разграничение добра и зла… Никакая власть на земле не может понудить человека к высказываниям или поступкам, которые противоречили бы его совести, которые были бы против истины…»

«Тогда я возвращался домой от Труус, — думал он, — тринадцатого августа сорок четвертого года, почти день в день двадцать семь лет назад я увидел здесь эти листовки…»

Пройдя мимо маленького кафе-эспрессо, которое когда-то было затрапезной забегаловкой и из которого теперь гремела оглушительная рок-музыка, Линдхаут дошел до переулка Берггассе, остановился перед домом, где он когда-то квартировал и теперь жил снова, и, открыв дверь ключом, который дал ему Пангерль, вошел в подъезд.

Красоткин не дал о себе знать ни на следующий день, ни через день. Линдхаут дважды в день звонил так молодо выглядевшему доктору Радлеру.

Он отправился на Лерхенфельдерштрассе, где в 1947 году находился «Рейнбоу-клаб». Сейчас там был большой мебельный магазин. «Здесь пел Перри Комо, — подумал Линдхаут. — „Till the end of time“. И я поцеловал Джорджию на танцевальной площадке. А теперь Джорджия мертва, и песню почти никто не знает, и „Рейнбоу-клаб“ исчез».

Он шел, как ходил много лет назад с Джорджией, по маленьким, узким улицам Старого города, с его винными погребками, кабачками и проходными дворами. Дом в переулке Вайбурггассе, где он получал свои выездные документы для Америки, не изменился. Разрушенные дома, в развалинах которых он увидел помятый почтовый ящик, были восстановлены. Прохожие торопились, движение транспорта было сильным, солнце пекло. Линдхаут все замедлял и замедлял шаг.

Он увидел Оперу, Бургтеатр, кольцо, по обеим сторонам которого стояли, отбрасывая тень, старые деревья. Он шел и шел — и воспоминания шли вместе с ним. Воспоминания о многих людях, которые превратились в тлен и прах, спасовали или сделали невероятную карьеру, которые пропали без вести или совершенно опустились, — и никто не знает, где, как и почему. «А я, — подумал Линдхаут, — я пока еще здесь, еще немного, потому что наша жизнь так коротка, а наше несущественное бытие окружает сон…»

Он поднялся наверх через район Штрудхофштиге и пошел по Лихтенштайнштрассе к тому дому, у которого ежедневно в полдень появлялась маленькая Труус с жестяной миской — на «раздачу питания детям».

Он все время возвращался к зданию Химического института на Верингерштрассе — но не входил туда. Какая-то, ему самому не понятная, робость удерживала его от этого. Он стоял на другой стороне улицы, смотрел на окна, за которыми он работал, туда, где после 1945 года у него в течение многих незабываемых ночей собирались американские, советские, английские, австрийские, немецкие и французские врачи, химики и другие ученые. «Какая чудесная у нас была жизнь, — думал Линдхаут теперь, в августе 1971 года, прислонившись к стене дома и глядя на окна „своей“ лаборатории, — какая чудесная жизнь!