Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

— Я не хочу в этом участвовать, — сказала я. — Проконсультируйся у бабок на скамейке.

— Какие консультации! — прервал он меня. — Она же не умерла! — И хихикнул. — У нее энцефалограмма!

— То есть? — вопросила я, подумав, что плотность сумасшедших на один микрорайон возрастает слишком стремительно.

— В этой чертовой энцефалограмме какой-то там всплеск! — крикнул он в непреодолимой телефонной дали. — Они сказали, эти чертовы эскулапы, что за телом нужен какой-то уход и не захочу ли я… Я не захотел! Может быть, все-таки понятно, что я… Я не хочу сойти с ума!

Я понимала. Мужчина может ухаживать лишь за полностью живым телом. Но предположить, что я еще глубже вляпаюсь в предлагаемый тройственный маразм из-за одного его звонка, было слишком даже для его субтильной натуры. Л. немного опоздал. Л. опоздал всего на одну мою больницу и нерожденного ребенка.

Едва телефонная трубка запаниковала короткими гудками, как со мной что-то стряслось. Мне неудержимо захотелось побежать за этим кровопийцей Л., красться за ним от подъезда к подъезду, от дерева к дереву, от одной чужой спины к другой и ревновать к каждому, с кем он останавливается и что-то там говорит, а я не слышу — что, а ведь это может быть что угодно. Я сопротивлялась себе полдня и целый вечер, но среди ночи поднялась и притащилась на какую-то незнакомую улицу, точно зная, что никогда здесь не была. Я остановилась напротив деревянного двухэтажного дома и мучительно смотрела в определенное освещенное окно второго этажа, занавешенное лишь тюлем. В окне долго никого не было, потом явилась и исчезла женская фигура, а потом, по какой-то странной диагонали, откуда-то снизу, должно быть, с постели, поднялся Л., остановился у окна и закурил сигарету. Я видела его голую грудь и в жгучей ненависти колотила кулаками о чей-то забор, и округа помогала мне неистовым лаем, где-то скрипели смелые двери, а осторожная форточка кляла бабьим голосом подонков-алкашей, мешающих законному отдыху трудящегося народа. Развратное окно на втором этаже погасло, я сползла в пыльную подзаборную траву и визжала перешибленной собакой, пока совсем не потухла мерцающая ночь.

Утром я с большим недоумением пришла к выводу, что Л. изменял своей жене не только со мной. Можно ли сказать, что он изменял и мне?

— Ааа!.. — злорадно зашлось у меня внутри. — Прищемило?.. Будешь знать, змеюка разлучная!..

Я посмотрела на себя в зеркало, ничего особенного, кроме подщипанных бровей, не обнаружила и записалась на прием к психиатру.

Врачиха ощупала меня непреклонными зрачками, а я, едва переступив порог, поняла, что пришла напрасно.

Это за кордоном выбирают докторов по своему усмотрению, а у нас бери что дают. Но я все же представила, что требую в советской поликлинике психиатра, который мне понравится, и трезво догадалась, что этого окажется достаточно, чтобы определить во мне параноика, и можно не утруждаться дальнейшими жалобами сомнительного личного порядка — меня и без них живо поставят на учет, а то и обеспечат стационаром. И реально-нереальная картина показалась мне настолько смешной, что я вполне патологически рассмеялась в холодной белизне кабинета.

Врачиха тут же сделалась преувеличенно любезной, подчеркнуто поздоровалась еще раз и пригласила сесть.

— Спасибо, — своевременно отказалась я. — Я попала не туда, куда хотела, извините за беспокойство.

Она торопливо вскочила, чтобы меня остановить, но я успела отгородиться холодной белой дверью. Вылавливать меня в коридоре она не решилась.

Но кладу голову на плаху: ей хотелось, чтобы я была больна.

Я написала заявление на месячный отпуск без содержания. В июле месяце это было вполне безумно. Великий крючкотвор и зануда Ш. раздвинул грудь стократно переработанным воздухом своего начальственного закутка и приготовился к варианту всегдашней тирады о личном эгоизме и общественной безответственности доставшихся ему служащих, но, взглянув на меня, сумел перетолкнуть воздух из легких в обширный желудок, моргнул, кашлянул и подписал. Клянусь, это была первая немая подпись в его неподкупной трудовой биографии.

Потом была эта старуха.

Она случайно остановилась рядом со мной в ожидании троллейбуса. А может, и не собиралась никуда ехать, а только по-родственному лепилась к отворачивающимся от нее людям. От нее шел болотный запах. Из раздавленной дерматиновой сумки выпирала грязная трехлитровая банка. Банка была пуста. Банка жаловалась, что не была полной никогда и что ее бок изуродован трещиной, похожей на молнию.

Старуха что-то бормотала. Я прислушалась.

— Рупь девяносто, рупь девяносто… — шепталось внутри трухлявого тела.

В рупь-девяносто дотлевал оставшийся жизненный смысл.

Меня она не замечала, я существовала для нее меньше, чем треногобетонная скамейка, на которую старуха упорно пристраивала не удерживающую равновесия сумку. Я отвлеклась на эту скамейку, с которой никак не могли ужиться деревянные седалищные перекладины: если их не отдирали для мелкого кухонного творчества, то ломали по ночам в тоске безрадостной деятельности, и днем обнаженные бетонные культяшки стыдливо отворачивались, притворяясь обломками соседней стройки. Я подумала, что издержками важного существовать легче, там кто-то выполнил обширное дело и некий общественный смысл всепрощающе озаряет и твою индивидуальную непригодность, так что быть мусором обширного предпочтительнее, чем не управиться с мелким своим. Мне стало жаль бетонные уродины, обреченные на пожизненный стыд, а старуху рядом вдруг затрясло, ее косые плечи одинаково запрыгали, а шея, откачиваясь маятником в обратную сторону, стала натужно разворачиваться ко мне, зрачки залихорадило в лобных пещерах, они выделили меня из плотного множества прочих, и указательный палец с изуродованным ногтем угрожающе бодал меня вместе с беззубым шипением:

— Бесовка!.. Бесовка!.. Бесовка!..

Переполненная остановка прицельно воззрилась на меня. Праздное любопытство в лицах сощурилось, глаза померкли для света и узрели во тьме. Вокруг как бы сама собой образовалась пустота. Перед подкатившим троллейбусом быстро и толково застыли несколько монолитных женских спин. В транспорт меня согласно не пустили, а старуху внесли, как дитя, и бережно устроили на заднем сиденье, матерински приспособив на костлявых коленях трехлитровую банку с молнией.

Старухе поверили. А меня обвинили.

Нет, неточно. Слюнявое старухино они проверили собой к убедились.

В эту июльскую жаркую пыль меня прошиб озноб. Я поняла: отныне меня не примут нигде. Старуха вынесла мне приговор.

Так что же отловила во мне эта старая карга?!