Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

Я дергалась, бродила из помещения в помещение, не могла найти удобного места. Внутри беспокойно мучилось:

— Я красивая. Красивая. Всегда была красивая… Волосы шикарные! И прочее!

— Ты втащила в меня еще и зеркало?

Где-то там споткнулись. Замолчали. Я ощутила охвативший ее страх.

— Марусь… Маш! — забилась в меня нарастающая паника. — Это так теперь и будет? Навсегда? Я обратно хочу! У тебя всё не так! Ты ничего, но тощая же! И волосы… Отрастила бы! Покрасить можно… Марусь… Маш! Ты где? Не молчи! Я домой хочу!

— Так в чем же дело?

— Я… Я боюсь! Я не могу!

— Ты бы уж как-нибудь — туда или сюда. А то корчишься, как на сковороде…

В ответ охнули и будто провалились.

— Вот, — удовлетворилась я, — хоть кофе попить без помех.

— Я пиво люблю, — возразила Е. и всхлипнула: — Как я теперь? Черт вас всех дери, сволочи, и тебя, и его…

— Ты там с чертом не очень, а то неизвестно…

— Что неизвестно? Что?..

— Да не дергайся ты. А вообще посмотрела бы там…

— Где?..

— Ну, ты же где-то дальше, чем я. Чем все. Посмотри куда-нибудь. Около… Видишь что-нибудь около?

Со страха моя красотка завернула матом сложнейшей конфигурации, смысл которой сводился к тому, что она вам не задрипанный телескоп, и очков, чтоб вы все провалились, слава Богу, не носит, и всякие там образованные, которые кофе жрут, могли бы, чтоб их перекосило, сообразить, что смотреть ей в данном случае нечем, ибо ее прекрасные очи вместе с молодым телом какие-то шалавы отправили в эту пархатую Москву, в эту жидовскую живодерню, чтоб им на их галстуках повеситься.

— Замечательная речь, — восхитилась я. — Мне всегда недоставало свободы выражения. Но сделай одолжение, объясни мне, какой замоскворецкой глоткой ты со мной разговариваешь и какой язык, кроме блатного, употребляешь? Не одни же твои прелестные очи закинули туполевским самолетом в упомянутую живодерню, но и прочее неотъемлемое хозяйство вроде голоса, и тоскующего по пиву желудка, и каких-никаких извилин… Ты разделась, радость моя, ты сняла с себя даже тело, но плачешь по волосам. Скажи, чем ты плачешь?

— А-а-а!.. — выразительно ответила мне Е.

С какой-то точки зрения я совершила ошибку. Нужно беспощадно гнать пришельца со своей законной территории. Даже юридический закон предусматривает необходимую самооборону. Но этот ее ужас… Будто она висела над бездной. Не имеет значения, что бездной было всего лишь неизвестное. Или наоборот — это-то и имеет значение. Пошлый разум столкнулся с запредельным и готов зажмуренно содрогаться и визжать не переставая. И я — я тоже ничего не знаю. Да, я могла выбросить ее за борт своей лодчонки, но что сделали бы с ней простирающиеся вокруг безмерные воды? Вынесли бы к порогу удалившегося жилища? Или этот жалкий голос погрузился бы без всплеска в пучины недоступного, и она права — я стала бы убийцей?

В каких-то странах есть право убить вторгшегося в дом. И убивший не подлежит суду. Но он всё равно убийца.

Я рада своей ошибке. Я рада, что вторгшийся ко мне хоть в какой-то мере жив.

— Это ты виновата! Ты меня в эту бодягу втравила!

Я рассмеялась даже.

— Ржешь? — возмутилась Е. — Потому что стерва, потому и ржешь!

К определениям не цепляться, напомнила я себе. И посочувствовала мирно:

— Ревновала бы, как все нормальные бабы, — стекла там, кислоту в физиономию…

— Думаешь, не хотела? — доверилась Е. — У меня и скляночка с притертой пробкой стояла. Да разве вас всех переморишь?

— А про тебя никто скляночку не держал?

— У меня природа, — вздохнула Е. — Мимо меня ни один фраер спокойно не мог. Бабы это понимали.

— А как это понимают? Я имею в виду — бабы.

— Ну, им не страшно было. Когда все кидаются, это все равно что никто. Отворачиваются быстро. И этот дурак тоже. Это ты змеюка, а я нет.

— Я не из-за мужика, — призналась вдруг я. — Я из-за ребенка.

— Я и говорю — змея. Серьезно у тебя всё. На скучных эти дураки и женятся.

— Для меня и разницы не было — он, другой…

— А почему — он?

— Из экономии. Работали вместе. Можно без цветов, кафе-ресторанов и прочей атрибутики. Так что из семейного бюджета не отрывал.

— Ну, это пусть бы попробовал… Или халтурил где-нибудь? Было?

— Все его расходы на меня — торт на день рождения и апельсины в больницу. И один раз на тапочки потратился. Домашние.

— Тебе?

— Себе. Не люблю, когда в носках. А впрочем, и в шлепанцах не люблю.

— Ты повспоминай, может — еще чего есть. Отдашь потом.

— Чего ж потом? Могу и сейчас.

Но она это пропустила мимо. Ее занимало другое:

— Замуж бы не махнул…

— Кто? — не поняла я.

— Мужик нашенский. Найдет какую-нибудь с квартирой, теперь этих квартирных — как собак нерезаных. А ему — рубашку погладить, трусы постирать… Ну, пожрать — это можно из магазина, только ведь траванется когда-нибудь…

— Да ну, — не согласилась я, — он готовит вполне ничего.

— Врешь?.. Он тут тебе готовил?.. Ах ты, зараза, а в меня ложками, паразит, кидался!.. То ему перец, то изюм… На баланду его лагерную, кобеля неуделанного, чтоб ему в докторской колбасе ржавый гвоздь попался и все зубы переломал, чтоб…

Гнев ее пылал неукротимым таежным пожаром. Казалось, она вот-вот от меня оторвется и ринется бить посуду на собственной кухне. Или наоборот — стирать трусы и готовить что-то с изюмом в моей.

Ее не было весь вечер.

Среди ночи послышался голос:

— Марусь… А, Марусь?

Я зажгла свет. Никого, естественно. Пудель внимательно смотрел сквозь.

— Марусь… — позвало откуда-то из мозжечка.

— До утра не могла? — буркнула я.

— А давай мы с тобой вдвоем… Давай, а?

— Что вдвоем?

— Сходи к нему, а? Ну, так, тру-ля-ля, так, мол, и так, прости, передумала, зубы заговоришь, пусть к тебе переедет. Все-таки под присмотром.

— Так… Заняла мою биотерриторию, а теперь и семью пристраиваешь?

— У меня-то и семья-то — он один…

— А дочь?

— Дочка с первым мужиком осталась. Что ей от меня… Ну, согласна? Чем по десятерым таскаться будет, лучше здесь. Три дня мне, три тебе, понедельник выходной. А посчитать, так у нас не семь дней в неделю, а все четырнадцать.

Я на минуту представила этот бардак и побежала тошниться в туалет.

— Говорила — не жри майонез! — проворчала Е. Она обо мне заботилась.

Временами я искренне считала себя полностью сумасшедшей, — если удавалось разместить себя в рамках бытовых категорий и воздержаться от припирающих вопросов. Вопросы имели утомительное свойство размывать границы между вещами, они расторгали близкое и соединяли чужеродное. Так что, признав вначале сумасшедшей себя, я смещалась к противоположной крайности и видела безумными остальных, которые ни о чем не спрашивали, а полагали себя полностью определенными материалистическим коммунизмом. Никто не пытался установить причинно-следственные связи между будничными явлениями, никого не интересовало изначально-прошлое, никого не интересовало незавтрашнее будущее, хотя без того и другого настоящее могло выглядеть только хаосом. Но и это не впечатляло, хаос так хаос. Ну а кто-то, все-таки чего-то испугавшийся, захотел отодвинуть подступающие пределы и придумал умаляющее слово «случайность». Так что желающим задуматься после полстакана эта подмена объяснила всё: случаен ты, случаен я (а что? мамы-папы могли сделать и аборт, а то и вообще не встретиться), случаен наш граненый стакан, кем-то великодушно оставленный в траве (а ведь могли направиться и в другую сторону, или кто-нибудь обнял бы его задубленной пятерней на пять минут раньше нашего появления, и пришлось бы выпрямить смятый бумажный или булькать из горла), а Витька, слышь, от палаточного зелья загнулся, не повезло кирюхе, ведь мог и другой, да хоть бы ты или даже я… Случайность, случайность… Отсюда — лови случай, отсюда — «дают — бери», и не дают — тоже бери, отсюда — однова живем и всё можно. И сотни тысяч беспричинных самоубийц никого не взволнуют: кто они мне? Да и какая, собственно, разница — жить, не жить…