Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

— Извините, Владимир Афанасьевич, у вас сзади что-то пристало.

— А-а, — не оборачиваясь, произнес Владимир Афанасьевич, — это я забыл выключить кофейник.

Фраза была нелепа до того, что фыркнул только дурак Яшка, остальные через секунду взорвались аплодисментами.

— Ну, что вы, что вы, — скромно отмахнулся Владимир Афанасьевич, — этот закон открыл не я. — И ловко стал печатать на доске новый чертеж.

И через десять лет я потерянно пробормотала, будто не выучила урок:

— Владимир Афанасьевич…

Пробормотала неизвестно зачем, замерев у соседнего бака и не решаясь свалить свой индивидуальный мусор в общественную кучу — отчасти по причине присутствия в нем двух пресловутых бутылок, которые я почему-то никогда не сдавала.

— Здравствуйте, Владимир Афанасьевич…

К нелепым бутылкам прибавилось нелепое приветствие. Но я больше бы презирала себя, если бы потихоньку сбежала за его спиной.

Не спеша разгибаться, учитель, как из-под невидимого крыла, посмотрел на меня из бака.

— А-а… — произнес он. — Опять Машенька.

— Давайте я! — ринулась я к нему и непонятно как залезла на бак, перешагнула через скользкий край и провалилась ногами в рыхлое, из которого тайно выпирал бутылочный бок.

Я отделила бутылку от окружающего, попинала окрестности и сказала с сожалением:

— По-моему, больше нет.

Держа трофей в руке, я взглянула на своего бывшего учителя и наконец сообразила, что собираюсь протянуть ему бутылку из помойки.

Он сошел с ящика, стоял около и смотрел.

Я зажала добытое в пятерню, оперлась на край замызганного контейнера и, как в лучшие физкультурные времена, не без изящества вынесла себя из одной помойки в другую.

Поставив добытую бутылку на асфальт, я извлекла из собственного ведра две и присоединила к первой, поклявшись, что впредь только так и буду делать — ставить рядом, чтобы те, кому это надо, не утыкались в свалку божьими лицами.

Опорожнив ведро, я отважилась взглянуть учителю в глаза, я взглянула без страха и вины и позвала:

— Пойдемте кофе пить.

Он отрицательно покачал головой, смущения в его лице не было.

— Пойдемте, прошу вас, — повторила я. Он опять качнул головой:

— Я и так вижу, что в вас, Машенька, стало значительно больше места для возможных ответов.

Он слегка улыбнулся спокойной улыбкой и, прямо, как прежде, держа спину, зашагал прочь, вполне аристократически опираясь на резную палку, почти у самого конца которой торчал замысловатый крючок, наверняка идеально подходивший для выуживания бутылок из помойных недр.

Ноги механически понесли меня к подъезду.

Я благоразумно не стала заходить в лифт. Я поднималась малохоженой лестницей вверх. На ступенях лежал кошачий помет. В углах закаменели кренделя человеческого происхождения. Я посмотрела в окно. Мусорные баки стояли напротив. Бутылок около них не было, но я была уверена, что их унес кто-то другой.

Я догадываюсь, что со мной опять что-то произошло — из моей собственной серии очевидного-невероятного. И опять я не нашла средств для понимания.

…И однажды я вцепилась в мать.

— В чем смысл жизни? — остановившись посреди комнаты, вопросила шестнадцатилетняя дылда.

— В служении, — спокойно ответила мама.

Поскольку под дулом моего вопроса все, как мне казалось, темнили и изворачивались, то прямой и лаконичный ответ меня вовсе не удовлетворил.

— Чему? — придирчиво нахмурилась я.

— Я служу твоему отцу, — так же буднично произнесла моя мать. Ответ меня шокировал.

— Чему-чему? — нахально переспросила я.

Она не стала меня поправлять. Она спокойно повторила свое:

— Твоему папе.

— Да он тебе изменяет! — завопила я. По-моему, из глаз у меня брызнули слезы — приблизительно так, как в мультяшке про Несмеяну.

Лицо матери не дрогнуло.

— Для нас с твоим папой это никогда не было точкой отсчета.

От точки отсчета меня перекосило.

— Вы ненормальные! — завопила я. — Какая точка? Ты бы послушала, что ты говоришь!

— Я говорю правду, — сказала мама так, как будто никто не орал в ее спальне. — Я всегда любила в твоем отце его талант.

— При чем тут талант?!

От крика у меня сорвался голос, но мама и на это не обратила внимания.

— Иногда мне кажется, что талант действительно дар Божий, — проговорила она добросовестно, как на экзамене, и ее взгляд в себя и прислушивающееся лицо поразили меня — она не уклонялась от моей настырности, она шла ей навстречу, отыскивая в себе единственный ответ и сверяя его с каким-то неведомым мне камертоном, который исключал ложь. — Я так к нему и отношусь — как к непосредственно дарованному Богом. Как к Богу, в сущности. — Она покачала головой, будто уже слышала возражение. — Я не смирилась бы с человеком, который бы ничего не делал… Твой отец очень талантлив. Я плачу от радости, когда смотрю на его картины.

— Ну да, ни одной нормальной выставки… — пробормотала я с обидой и уже не так громко.

Мать кивнула:

— Вот именно. А ему надо работать. Да он бы умер, если бы не любил женщин. Они ощущают его меру и приносят признание. Они дают ему силу.

Мать притянула меня за плечи и усадила рядом. Я несогласно отодвинулась подальше. А она улыбнулась:

— Когда мы поженились, твой папа честно пытался быть семьянином. Он принял утверждение общества, что муж обязан содержать семью, и пошел зарабатывать. И сначала забросил кисти, потом карандаш. Он пытался служить двум господам и волок себя к мольберту за загривок, как нашкодившего щенка. И неизменно сдирал все написанное до грунта, не дав краскам даже просохнуть. Ты знаешь, тогда он начал седеть. В нем что-то разрушалось. Аннигилировало. Я все больше чувствовала себя убийцей и наконец решилась. «Ваня, — сказала я, — не ломай себя больше, мы обойдемся без твоего заработка. Я прошу тебя делать так, как нужно тебе. Тебе нужно уединение — я не буду тебя беспокоить. Тебе нужно на неделю остаться в студии — оставайся. Тебе нужны женщины — пусть будут женщины. Я хочу одного — чтобы ты вернулся к живописи. Если мы этого не сделаем, мы погубим друг друга и всё остальное, что от нас зависит. Я люблю тебя вместе с картинами, без них — это уже не ты. Я хочу, чтобы ты снова мне их показывал…» Я всегда была его первым судьей.

— Тебе всегда всё нравилось, да?

— Нет. Не всегда.

— Ты ему об этом говорила?

— Я об этом молчала, но он понимал без слов.

— И что? Он что-нибудь исправлял?

— Он никогда не исправляет. Он берет мастихин и сдирает. А что на бумаге — пытался рвать, но я не позволяла. У меня теперь целый шкаф отвергнутого. Захочешь — можешь посмотреть.

Но я не захотела. Я была полна своим.

— Вообще-то я спрашивала не об этом.

На что мама сказала: