Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

Мое тело лежало парализованно. Оно постаралось стать незаметным, чтобы не мешать. Тело грузно дышало и не имело цвета. Оно не знало языка голубизны и простерлось ниц, чтобы послужить подножием развернувшемуся над ним светоносному своду.

Я вдруг поняла, что мне хотелось увидеться совсем не с подругой, а с ее недавним полумужем. Я встала и отправилась в бойлерную.

А может, это была не бойлерная, а что-то другое. Я попыталась открыть дверь, соседствовавшую с подъездной, но у нее не было ручки, а только щели. Я выбрала щель поглубже и превратила свой палец в крючок. Дверь нехотя поддалась и открыла весьма пыльную лестницу вниз, не мытую со дня творения, но тем не менее подметавшуюся, видимо, время от времени суровой мужской рукой — к углу прилегал явно кем-то выброшенный на помойку и стертый до стволов льняной веничек, но тут веничек явно был при деле и продолжал исправно служить, хотя ни одна женщина такого инструмента не потерпела бы — себе дороже, как говорится. Лестница отважно спустилась в пыльный перешептывающийся низ. Внизу, против ожидания, горел свет, свет лился из анфилады помещений, уходивших направо и налево. Помещения, как я догадалась, соответствовали размещавшимся сверху квартирам, но были здесь без полов и внутренних необязательных перегородок и без прочих признаков человеческого обихода. Здесь было царство труб, огромных и помельче. Облитые почти ядовитым свечением трехсотватток, трубы обегали индивидуальные закутки по внутреннему периметру и, не испытывая стремления к разъединению, спешили влиться в могучую материнскую систему, отличавшуюся неожиданной тучностью, беременную испражнениями и кухонными стоками малоразумных существ, пребывающих на девяти верхних небесах. Отсюда всё верхнее казалось менее значительным, чем эта толстая утробная мощь, вздыхающая и урчащая непрерывным движением.

Я позвала хоть кого-нибудь, но мой голос пискнул мышью и упал к ногам, не пожелав распространиться ни в какую сторону. Пришлось выбрать направление наугад, и в ближайшей проекции верхнего апартамента я обнаружила того, кого искала. Поверх нескольких труб был перекинут сколоченный из досок турхейердаловский плот, на котором в обществе нескольких дырявых одеял, закинув руки за голову, покоился нужный мне человек. На краю плота стоял алюминиевый чайник и литровая эмалированная кружка, то и другое определенно вторичного происхождения, но я поняла, что нахожусь на жилой территории.

— Здравствуй, Шамиль, — возвестила я о своем мирном присутствии.

Шамиль, не меняя позы, перевел взгляд на мое лицо.

— Я в гости, если позволишь.

Его взгляд еще секунду-другую считывал с меня какую-то информацию, после чего Чистый бесшумно принял сидячее положение и рыцарским жестом предложил мне самое толстое одеяло.

Я попробовала вскарабкаться на помост методом подтягивания, но только, уперевшись грудью, напрасно топтала поддосочную тень.

Чистый взял меня за плечо и без усилий посадил на одеяло.

— Может быть, я сначала помолчу, — проговорила я, оглядывая никакие стены, из отдаления оберегавшие плот от холода и ветров.

Стен было три, как в театре. На месте четвертой вздыхала толстая материнская труба, щедро готовая вместить в себя всё, что пожелает в нее вместиться. Воздух был сухим и определенно теплым. Берега моего Ноева ковчега обрывались в пустоту, и показалось, что настил подо мной слегка покачивается, отчаливая. Мне захотелось определить, куда мы направляемся, вверх или вниз, больше было похоже, что вниз, что не придется оказаться на моем четвертом пределе. Мне стало спокойно, я подвернула рыцарское одеяло под голову и заснула.

На исходе сна я осознала наполнивший меня покой. Вокруг меня простирался мирный океан, матерински ко мне настроенный, утешающий мерным покачиванием. Я лежала на его вечной поверхности, предназначенная своему уделу, который не вызывал ни страха, ни протеста. Во мне определилось назначенное исполнить, хотя океан был готов качать меня в своей зыбке столько, сколько я буду оставаться ребенком, он качал меня, обучая своему терпению, и я, должно быть, усвоила урок, потому что во мне выросла подталкивающая радость, я оторвалась от податливых покоящих ладоней и поплыла к какому-то берегу, берег должен был возникнуть специально для меня, чтобы я могла отделиться от люльки и взрослеть собственным усилием. Я плыла к берегу, а берег плыл ко мне, и, перед тем как мы встретились, я открыла глаза.

Я лежала на дощатом плоту. В метре от меня сидел в прежней позе Шамиль. Должно быть, мой взгляд показался ему достаточно осмысленным, Шамиль потянулся к алюминиевому чайнику и налил мне чифира в литровую кружку.

Я глотнула зелье как бальзам, кивнула, улыбнулась и соскочила с полутораметровой высоты спасающего ковчега.

Ночью, на своей квадратной тахте, с собачьим теплом в ногах и за спиной, я поняла, что всё, что со мной происходит, есть мой берег.

Всё наличествующее обусловлено. Ничто не существует само по себе, каждое проявление качается в люльке предыдущего порядка, так что и душа не может быть самоизолированной, она из чего-то произошла, она продукт не знаемых нами сил и направлена на выполнение определенной работы. Всё работает. Всё контактирует, вступает в связи, производит вариации и сочетания — нет предмета или явления непревращающегося. Поскольку до сих пор в мире наблюдается вызывающая уважение упорядоченность, а хаос в наших пределах есть локальное по времени и пространству состояние, оцениваемое к тому же изнутри, с подавляющих человеческое сознание мелких масштабов, то не только закономерно, а просто необходимо предположить иные масштабы, не вдаваясь при этом в противоположную крайность индивидуальной и даже глобальной никчемности, что уже вгоняло в непроизводительную тоску не один вопрошающий ум. Нужно остановиться на условной середине, нужно без дикарского табу присмотреться к бесконечности, отмеренной нам границами нашей малости и интуитивно воспринимаемым безразмерным Богом.

Да и на малость свою следует взглянуть не под углом эго, а хотя бы с приложением вполне доступной нам линейки жизни: если мы сокрушаемся от беспомощности человека перед ликом Вселенной, то каково же место микроба, дождевого червя или воробья, клюющего крошки из наших рук? Да вспомните взгляд вашей собаки, восхищенной вашим превосходством, преданной вашему могуществу… Все проживающее на земле имеет меньше, чем человек.

На днях на моем балконе оказался голубь с перетянутыми леской лапами. Он всполошился, когда я открыла балконную дверь, но не очень, не настолько, чтобы подняться в воздух и скрыться от потенциальной угрозы. Он прилетел не для того, чтобы сразу бежать. Леска вокруг лап завилась куделью — результат безуспешных попыток освободиться самостоятельно. Я заговорила с ним ровно и успокаивающе, я сказала, что всё поняла и сейчас сделаю необходимое, пусть он потерпит мои руки, в них нет угрозы. И я медленно приблизила ладони к пернатым бокам, и голубь, вздрагивая от своего отчаянного мужества, позволил себя взять. Я внесла его в комнату и, зажав одной рукой, отыскала ножницы и срезала первый слой смертельной окольцовки. Следующие витки пришлось выковыривать из голубиной плоти. Онемевшие птичьи пальцы набрякли запоздавшей кровью. Последние петли лески я вытаскивала пинцетом, и на них оставались разлагающиеся крупицы голубиных мышц. Все это, наверно, уже восстановиться не сможет, но сохранится хотя бы культяшка, и голубь станет инвалидом, как ветеран-афганец в подземном переходе под площадью Революции, собирающий с виновных молчаливую плату за искалеченную жизнь.