Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

— Значит, не можем отказаться… Такие получились, что не можем.

— Не значит. Если бы человеку была ясна система, в которую он включен, если бы он понял свою роль…

— Но не понял же!

— Не так. Еще не понял. И уже понимает.

— А те, что не поняли, чем виноваты?

— А кто их винит?

— Но они же не поняли!

— Так поймут.

— Да их уж тыщу лет, как нет.

— Да почему нет?

— А где они?

— Везде, наверно.

— Все! У меня голова враскоряку, больше не желаю!

— Подожди, у меня теория, совсем коротенькая. Знаешь, что евреи считают себя избранным народом? Бог избрал. Ну, вот из всех прочих очень они ему понравились. Полюбил, и все тут. И до сих пор так считают. А христиане, хочешь не хочешь, к этому присоединяются. Библия же! Очень меня этот вопрос занимал — что-то в нем было не так. Слишком он откровенно глуп, чтобы быть одной глупостью. И сегодня ночью у меня этот ребус сошелся. Бог избрал, да. Совершенно очевидно, что избрал. Но — человека. Из всего животного царства он выбрал именно этого зверя и вздохнул в него душу живую. Человек оказался наиболее подходящей биологической системой для божественных целей. Эта идея, надо полагать, и была сообщена Моисею, но он, в силу своего узкого отношения к миру, воспринял как смог. Библейское «создадим человека» не есть создание из ничего, а есть преобразование наличествующего: преобразуем это животное по образу и подобию нашему, наделим его сознанием, волей, способностью к творчеству, для чего соединим это малоразумное материальное тело с жизнью неумирающей, но не имеющей материального смертного опыта, — то, что и звучит как «вдохнул в него душу живую»… Животное избрал Бог, а не еврея! Все, у меня язык как тряпка, поработаю ногами!

И Марья нырнула в комнату.

Непонятно, зачем Лушка втянулась в разговор? Такие вопросы ее не интересовали. Новая эта теория или старая, она судить не может, ничего на эти темы не знает. Каждый, конечно, увлекается чем хочет и может, но слова — вещь ненадежная, кирпичи-перевертыши, выстроить можно хоть что, а в Марье слов скопилось больше, чем в словаре, вообще она, конечно, интересная, на шизу не похожа, то есть шиза, конечно, но как любой нормальный человек. Лушке ее жаль, она красивая как-то целиком, от волос до радужных носков на ногах, непонятно только, почему нет бровей. Конечно, пусть говорит сколько влезет, но Лушке после этого серо и тошно, будто в доме покойник, а она в карты режется, в общем — делает не то, все вокруг наперекосяк, мир разъезжается, как тот теленок… И тут вспомнилось, как она, еще тогда, еще там, в своей квартире, укачала мальца и положила спать на пол, а сама решила спуститься в магазин, а вместо этого села в троллейбус и поехала в кино, ужасно захотелось посмотреть хоть какую-нибудь картину, и половину сеанса она впитывала, будто пила в жару, показывали американское и зашибись, но с какой-то точки в середине фильм для Лушки обесцветился, и стало так, будто прыгают тени, похожие на привидения, живут по своим незаконным орбитам, Лушки никакой стороной не касаясь, сидеть стало невмоготу, но она сидела, потому что устала дома, и, пусто глядя на экран, замирала оттого, что может быть там, в ее натуральной жизни. Малец, может, проснулся и надрывается в крике или захлебнулся своим, или она не выключила воду и там затопило соседей, они взломают дверь и увидят, что ее нет, или она не выключила газ и теперь все взорвалось, а все подумают, что она нарочно, потому что никто не поверит, что она была в кино просто так, и она ринулась из зала первой, когда пошли титры, и, не в силах пятиминутно ждать транспорт, помчалась бегом, троллейбусы один за другим ее опережали, но она, стиснув зубы, бежала самостоятельно, будто был какой-то смысл в том, что она бежит, а не едет, и, завидев свою пятиэтажку, она вычленила из прочих свое окно, чтобы убедиться, что там ни взрыва, ни пожара, и у подъезда не было толпы, а только глухая старушонка, и малец спокойно спал, а она развернула его и отшлепала по красным ягодицам — из-за того, что так переволновалась из-за ничего.

Лушка зажмурилась, чтобы не видеть себя в своем прошлом, картина смялась, будто ее сдавили, и давили что-то Лушкино, и оно предсмертно корчилось, но Лушка знала, что это напрасно, что никогда в ней это не умрет, и помолилась, чтобы пришел сон без туннеля.

Лушка встретила Марью за завтраком.

— Привет, Гришина! — обрадовалась Марья. — Иди сюда, у меня теория.

— А можно сначала кашу?

— Совмещай. Желудку свое, извилинам свое. Ты играла в шахматы?

— Не очень.

— Но все равно представляешь? Шестьдесят четыре клетки и тридцать две фигуры — и практически партия не может повториться.

— В подкидного тоже, — согласилась Лушка.

— В подкидного? Ну да… Тем более! Если неисчерпаемы шестьдесят четыре шахматные клетки или тридцать шесть дурацких карт, то миллиарды в виде человечества — уже космос. Да еще при свободе каждого, когда мы и пешка, и слон, и ферзь, и все прочее одновременно…

— Ну, милочка, какие же мы пешки, — возразила сидевшая напротив дама. — Мы обладаем свободой выбора.

— Да еще свобода выбора — выпить таблетки или засунуть их под матрац… И — количество возникающих сопряжений не поддается определению. А если учесть всякий там зной, холод, лунный свет, или магнитный поток Сириуса, или стулья, на которых мы сидим, у тебя один, у меня другой… да у тебя вообще табуретка! И твое сознание не похоже на мое, а мое совсем не такое, как у нашего шефа или у вас, прекрасные дамы… И тасующее нас время — то Нефертити, то Глафира под пальмой… Человечество обладает самостоятельным творчеством каждой своей единицы — единицы лепят зародыши новых вселенных. И когда-нибудь наши вселенные, бесчисленно множась, переполнят дарованное пространство и свернутся в коллапсе, порожденные идеи и законы спрессуются в предел и зародят новое божественное яйцо новых возможностей…

Марью прервал всхлип и неубедительный звук брошенной на пол пластмассовой тарелки. Лушка вздрогнула и обернулась: грудастая деваха, сжав голову руками, зажмурившись, качалась из стороны в сторону, повторяя:

— Не хочу… не хочу… не хочу…

— Каша не понравилась, — ровно проговорила Марья. — Неудивительно.

— Каша… каша… — включилась деваха. — Каша.

Лушка поставила свое на стол, подошла к девахе, отодвинула руки от головы, удержала качание.

— Ну? Чего ты? — спросила Лушка, касаясь чужих сумерек, не ведающих рождения. В сумерках заблудился ужас. — Испугалась? — Сумерки повисли на Лушке отчаявшимся младенцем. Рука самостоятельно погладила деваху по немытым волосам. — Мира испугалась? Большой и непонятный, да?

Деваха энергично закивала, слезы выкатились из закрытых глаз.