Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

Отяжелевшей птицей поднялась Лушка от камня у родника. Но, поднявшись в звездном свете на первую высоту, ощутила торжествующую легкость и близкое счастье. Счастье совсем не хотелось присваивать, достаточно было и того, что оно неярким отражением сопровождало ее полет.

Ей казалось, что она не спала. Она слышала, как, стараясь быть бесшумными, вернулись одинаковые соседки, как они долго шептались по поводу ужасного следователя, который хотел что-то из них выудить, а они на мякине не провелись, они на все вопросы отвечали, что ничего не видели и что у них болит голова, потому что они нервные больные, и поглядывали при этом в Лушкину сторону, словно ожидая похвалы или благодарности, но их звучание было лживым, они врали и заочной Лушке, и друг другу, потому что на самом деле насочиняли следователю три короба и еще больше, наслаждаясь возможностью посидеть с человеком такой интригующей профессии, который так внимательно слушает и так неотвлеченно смотрит; помнила Лушка и как начали брякать к ужину столовые ложки о чайные кружки, и как хрустальной зимней синевой окрасилось палатное окно, за которым лишь к ночи прекратился снегопад. Нет, Лушка не спала, она только расслабилась, чтобы дать себе отдых, и ненасильственно думала обо всем, ничему не удивляясь, потому что без затруднений могла представить любую картину до малых подробностей, хоть самую фантастическую. И если бы сейчас кто-нибудь поинтересовался, было ли реальным ее путешествие, она сначала заглянула бы в глаза того, кто спрашивает, и одному сказала бы да, а другому нет, потому что всегда есть только то, чему веришь, а если не веришь, то напрасны клятвы и эксперименты, а если хотите знать, как она сама к этому относится, то относится она и так, и этак, что нисколько ей не мешает. Она знает, что весь вечер пролежала на своей койке, и знает, что душою была в гостях у земной души, и земля не отпустила ее сиротой и бездомной нищенкой, теперь для Лушки, быть может, не станет одиночества, к ней пришло спокойствие и ожидание утра, и еще тлеет отблеск счастья на стене, где отдаленным фонарем нарисовано миражное окно в оковах миражной решетки.

Лушка встала. Тело зазвенело радостью и попросило деятельности. Лушка могла предложить только душ, скорее всего холодный. Тело обрадовалось и схватило полотенце, которое было когда-то махровым.

Душ ошпарил совершенным холодом, но через полминуты кожа напряглась бодростью и задымилась паром. Лушка стояла под струями, пока не утолилась потребность движения, потом растерлась и посидела на подоконнике, оттуда тянуло снежной свежестью, а в запотевшие стекла заглядывали высокие звезды, где, наверно, тоже есть психиатрические лечебницы, и какая-нибудь местная Лу открывает собою неизвестные двери.

«Здравствуй, сестренка, — сказала ей Лушка. — Школьный учебник говорит, что тебя уже нет, как нет и твоей звезды, но мы с тобой знаем, что это не так, значит, пожалуйста, здравствуй».

«Радуюсь тебе, — ответила далекая звездная душа. — Твое окно горит совсем ясно».

«Но здесь ведь только тусклая лампочка», — усомнилась Лушка.

«Жаль, — ответили издалека, — но лампочки я не вижу».

«Ничего», — сказала Лушка и пожелала далекому свету, чтобы его звезда не слушала земных учебников и не погасла миллиарды лет назад.

Лушка вздохнула, обвела взглядом подсобное помещение, направилась в соседний туалет и, встав на треснутый унитаз, проверила наличие Марьиной тетради за вытяжной трубой. Тетрадь была там, куда ее поместила Лушка. Лушка провела пальцем по сжатым листам и неуверенно подцепила коленкоровый корешок.

Тетрадь осязаемой тяжестью надавила на руку. Мария, позвала Лушка, Мария. Теперь ты, наверно, знаешь всё обо всем, а о Точке, наверно, еще больше.

Лушка осторожно, как к живой ладони, прикоснулась к тетради. Маша. Моя бабка говорила, что об умерших нужно помнить как можно дольше. Я помню. Теперь это внутри как разрез. Но я не могу о том, что произошло. Невозможно благодарить за спасение, если спасатель заплатил такой ценой. Можно только помнить. Тетрадь. Это всё, что от тебя осталось. Хотя, конечно, не всё. Твое окно будет гореть долго и чисто.

Лушка сжала тетрадь обеими руками, преграждая письменам ушедшей души преждевременное рождение. Потом. Не сейчас. Потом.

И опять залезла на унитаз и засунула тетрадь на прежнее место.

— Милочка, — любезно промурлыкала дама, — отчего же вы с нами никогда не посидите?

Лушка затормозила, будто перед внезапной канавой на всегда мирном месте, моргнула на почетно восседавших за столом. Там тут же произошло какое-то передвижение, неуловимая арифметическая перестановка, и, хотя никто из-за стола не удалился, в середине оказалось свободное место: ее приглашали возглавить аристократическое общество.

Лушке такое совсем не улыбалось, непонятно было, с чего такая честь, но ведь вежливо, и в глаза заглядывают, и ждут — чего ждут?

Она осталась стоять.

— Уж вы, Лушенька, поговорили бы с нами, — пыталась вовлечь ее дама. — Рассказали бы что-нибудь этакое… Уверяю, что всем было бы интересно.

— Ничего у меня интересного, — пробормотала Лушка. — И рассказывать не умею, да и вообще…

— Ну, ну… — заулыбалась дама. — Говорили же вы вчера так долго с Сергеем Константиновичем, теперь человек прямо на крыльях летает.

А, догадалась Лушка, зам уже не зам, а как бы главный, а мне посему от всех доверенность. Угождают новому начальству, всего и делов.

— Ну же, Лушенька, — просила-поощряла дама, — мы же все очень ждем.

— Ждем, ждем, — закивали прочие.

— Сегодня на завтрак дали такую размазню, будто ее вчера пережевали на верхнем этаже, — произнесла Лушка и понадеялась: может, председательское место незаметно сомкнется?

Но ждущие лица закивали еще оживленнее и обрадовались, что по этому поводу могут выразить и свое мнение, но дама никому не уступила, торопливо поддержав светский разговор:

— Вы правы, милочка, последнее время просто безобразие. Без Олега Олеговича просто страх что такое… — И спохватилась: — Пока наш милый Сергей Константинович войдет во все дела…

У Лушки зачесались пятки. Ну, просто без удержу. Хоть хватай по-собачьи и откусывай.

— И ножниц не дают, — пожаловалась Лушке безымянная женщина. — А у меня ногти. За три дня отрастают на полсантиметра.

Собравшаяся бежать Лушка остановилась перед проблемой и посоветовала:

— А вы зубами. Раз-раз — и весь маникюр.

Но у безымянной осветились надеждой глаза, и она спросила:

— Лушенька, а вы не смогли бы сделать так, чтобы ногти совсем не росли?

— Я? — изумилась Лушка. — И чтобы совсем?..

— Помилуйте, Зося Петровна, какое дело Лушенькиным талантам до наших ногтей? — Пухлый подбородок дамы натянулся в неодобрении. — Значительно продуктивнее что-нибудь общее.