Станислав Лем - Собрание сочинений в 10 томах. Том 5. Рукопись, найденная в ванне. Высокий замок. Маска

Перед самыми моими глазами была ножка рюмки, стройная, как у жеребенка; растроганный до слез, я тихонько шептал ей, что держал и буду держать ухо востро. Надо мной по-прежнему пили и разговаривали — поистине, несокрушимы были мозги ученых!

Потом все исчезло. Я, должно быть, заснул, не знаю, надолго ли. Очнулся я с головой на столе. Придавленная щека горела огнем, под носом были рассыпанные по скатерти крошки. Я услышал голоса.

— Космос... весь космос подделал... mеа culpa... сознаюсь...

— Перестань, старик...

— Приказали мне, приказали...

— Перестань, это пошло. Выпей воды.

— Может, не спит, — раздался другой голос.

— Э, спит...

Голоса смолкли, потому что я пошевелился и открыл глаза. Они сидели, как раньше. Из угла доносился пронзительный храп. Блики света, рюмки и лица плыли перед глазами.

— Silentium! Господа!

— Гаудеамус Исидор!

— Nunc est Gaudium atque Bibendum! [18] Здесь и в предыдущих абзацах латинские обороты: «моя вина», «Молчание!», «Теперь время радоваться и пить!» — доносился до меня далекий гомон.

«Ну, и какая разница? — подумал я. — Точно так же, как те... Только что по-латыни...»

— Смелей, господа, смелее! — призывал Барран. — Suaviter in re, fdrtiter in modo... Spectator debet esse elegans, penetrans et bidexter... Vivat omnes virgines [19] По существу дела — мягко, по способам (действия) — твердо... Исследователю надлежит быть тщательным, проницательным и искушенным... Да здравствуют все девушки... (лат.) (последняя фраза — строка из старинного студенческого гимна «Gaudeamus igilur», который обыгрывается также в одной из предыдущих реплик («Гаудеамус Исидор!»). , господа!! Зданье — наше достоянье! Ваше здоровье!!

Все шло передо мною кругами: красное, потное, белое, худое, толстое — и сливалось с тем, что было вначале; раньше они орали «девицы!» — по-пьяному, гогоча, — «эх! милашки! сосочки! эх!» — а теперь «Frivolitas in duo corpore, Venus Invigilatrix» [20] Вдвойне нелепость, Венера Бодрствующая (лат.). , — почему все время одно н то же, одно и то же? Я пытался спросить, но никто не слушал меня. Они вскакивали, чокались, садились, запевали, вдруг кто-то предложил устроить хоровод и танцы, «уже было!» — сказал я, но они, не обращая на это внимания, увлекли и меня. «Туту-дуруту!» — гудел толстый профессор, и мы змейкой, гуськом, один за другим, протопали вокруг комнаты, а потом через боковую дверь в большой зал; холод, сквозивший из каких-то темных провалов, несколько отрезвил нас — куда мы, собственно, попали?

Словно какой-то Teatrum Anatomicum для чтения лекций, в виде расширяющейся кверху воронки, на дне — возвышение, кафедра, черные доски, губки, мел, полки с банками; неподалеку от двери, на столе — другие банки, пустые, без спирта; я узнал их, они были из кабинета комендерала — как видно, отсюда он их и брал. Какая-то почтенного вида фигура в черном приблизилась к нашему ритмично притопывающему кружку; крематор притормозил, изображая ртом выпускание пара. Я оторвался от поезда и стоял один, ожидая, что тут еще произойдет.

— А! Профессор Суппельтон! Приветствуем дорогого коллегу! — грянул Делюж так, что эхо отозвалось.

Прочие подхватили восклицание, перестали топать и пританцовывать, обменялись поклонами, сердечными рукопожатиями; прибывший — в тужурке, седой, с галстуком-бабочкой — понимающе улыбался.

— Профессор Шнельсупп! Просим посвящения в низшие тайны: что это такое?! — загремел Барран, развязно перебирая ногами, точно хотел пуститься в пляс.

— Это... мозг, membra disjecta... [21] Рассеченные члены (лат.). — отозвался старец в черном.

Действительно, на столах стояли в идеальном порядке увеличенные части мозга — на подставках, белые, похожие на переплетенные кишки или абстрактные скульптуры. Профессор обмахнул перышком одну из них.

— Мозг?! — радостно выкрикнул Барран. — Тогда, господа, за эту гордость нашу! Ну, за мозг! — поднял он бутылку. — Но под этот тост надо выпить вакхически, буколически и анаколически!!

Он налил всем, во что только можно было, и принялся молитвенно читать этикетки экспонатов.

— О, гирус форникатус! — начинал он, а остальные хором подхватывали, смеясь до слез. — О, тубер цинереум! О, стриатум! Четверохолмие, вот что нам подавай!

— ...холмие!!! — зарычали они восторженно. Старец в тужурке по-прежнему не торопясь смахивал пыль, словно никого не замечая.

— О, турецкое седло! Хиазма оптикум! О, гирус! — распевал Барран. — О, восходящие пути! О, Варолиев мост!

— Ой, на мосту Варолия... — заголосил крематор.

— Мягкая оболочка! Твердая оболочка! Паутинная оболочка!!! — заливался Барран. — И гарус! Господа, умоляю, не забывайте о гарусе!

— Осторожно, тут формалин, — флегматично заметил профессор Шнельсупп или, может, Суппельтон.

— О, формалин, формалин! — подхватили они.

Вообще они подхватывали все подряд. Снова построившись в поезд, они увлекли старого анатома, назначив его начальником станции, а его замшевую тряпочку — флажком, а я, прислонившись к ближайшей скамье, смотрел на это блуждающими глазами. Зал гудел эхом пьяных выкриков и топота, еле освещаемый снизу, — вогнутости его купола, темные, словно огромные пустые глазницы, казалось, неподвижно смотрят на нас. В трех шагах от меня, на металлическом стояке, застыл невзрачный, сгорбленный, весьма преклонного возраста, беззубый и потому особенно серьезный скелет с безропотно опущенными руками; на левой недоставало мизинца — ах! его отсутствие ужаснуло меня, я подошел ближе, заметив, что на груди у него что-то блестит. У ребра болтались на заушнике золотые очки...

Так вот он где! Так вот куда он добрался? Стал экспонатом почтенный мой старичок? Научным пособием? И это — наша третья, последняя встреча? Неужели все было только для этого, только для этого?..

— Хэй, — голосил Барран, — в твои руки, крематор-смотритель! Hiclocus, ubi Troia fuit! [22] Вот здесь была Троя (лат.). Кошелки-лукошки! Снуппель-Шаппель-Траппельтон! Признайся: ты получил сегодня Орден Denuntiatio Constructive [23] Конструктивного доносительства (лат). на Большой Висельной Ленте!!

— Осторожно... ой!! — простонал задыхающийся анатом; он мчался за остальными, подчиняясь силе, трепыхая разлетающимися фалдами тужурки. Увы, было уже поздно. Разогнавшаяся компания задела этажерку — с грохотом, со сверканием выпуклых стекол все полетело на пол, из банок брызнули струи высокоградусного спирта, раскорячились вылетающие из них уродцы...

Запах сдерживаемой годами смерти заклубился по всему амфитеатру. Трое пирующих оробели и бросились в бегство, оставив анатома над грудой осколков. Я украдкой, вдоль стены, пробрался следом за ними. Двери хлопнули.

А в комнате ждали уже новые бутылки; как ни в чем не бывало, ученые бросились к ним, чтобы снова выпивать и наливать; почувствовав под собой спасительный стул, я понемногу стал засыпать, уплывая в гомоне, словно в море, в воспоминаниях у меня еще поблескивала проволочка, заушник очков, хотя нет уже уха, ах, жалость, жалость...