Станислав Лем - Собрание сочинений в 10 томах. Том 5. Рукопись, найденная в ванне. Высокий замок. Маска

Я погиб. Медленно, сантиметр за сантиметром, поднимался, машинально отряхивая колени. Да, это был конец. Шестнадцати лет, невинная, пугливая, белая как снег... Как снег? Как сырок!!!

Уже выходя, у самых дверей, оглянулся. Она, успокоившись, снова жевала. И даже держала в ладошке кусочек булочки с маслом, просто спрятала его, когда я подошел. Она-то хотела помочь мне, а я... о Боже...

Хорошо хоть, что все обошлось без единого слова. Я закрыл за собой дверь и пошел, стараясь ступать бесшумно. Мерзавец... Мерзавец... Где-то стреляли. Пальнуло совсем рядом. Ввязываться в очередную историю не хотелось, и я уже был готов повернуть назад, все во мне дрожало, как вдруг перед одной из дверей заметил трех офицеров с подушкой. Подушха была пуста. Вот оно, значит, как...

Стрельба случалась двоякого рода. После завтрака обычным делом была пальба всплошную, визг убиваемых и добиваемых, рикошеты, известковая пыль — эти коридорные битвы велись в страшной спешке. Об их завершении возвещал топот бегущих на выручку и шифрованное рычанье. Временами, открыв дверь лифта, вместо кабины можно было увидеть, как в пустую, темную шахту откуда-то сверху, кувыркаясь, летят залитые кровью трупы —так от них избавлялись. Но этот выстрел был одиночным. Обычно ему предшествовала небольшая процессия — трое или, чаще, четверо офицеров, по двое, несли бархатную подушку, на которой покоился револьвер. Они входили в комнату, выходили без револьвера, и ждали у дверей, пока разоблаченный изменник не покончит с собой. Для высших чинов подушка была с лампасами. Порядок наводили чаще всего в обеденный перерыв, чтобы не собирать зевак.

До условленной встречи с проповедником оставалось четверть часа. Зачем идти, если все растоптано, предано, кончено?! Я пытался сосредоточиться. В конце концов, о заговоре было известно, ведь он был разрешен, даже рекомендован — разумеется, мнимый, ненастоящий. Это только мы с ним хотели под прикрытием видимости создать что-то подлинное. Ускользнуть, не прийти — значило бы, что я почувствовал какую-то опасность, это могло бы насторожить их. Явка, пожалуй, ничем не грозила.

Мне все еще было стыдно, но уже гораздо меньше. Несколько минут я прогуливался в тихом ответвлении коридора, между туалетами. В поисках оправдания я внезапно уцепился за мысль, возможно слишком наивную, но соблазнительную: «А вдруг это сон, — сказал я себе, — только особенно строптивый и непослушный?» Даже если пробуждение пока невозможно (похоже, сон необычайно могуч), это сняло бы с меня тяжкую глыбу ответственности. Тут я остановился у белой стены, зыркнул по сторонам — не идет ли кто? — и попробовал размягчить ее одним лишь неподвижным усилием воли: как известно, во сне, даже самом крепком, самом кошмарном, это, как правило, удается. Но напрасно я закрывал и украдкой открывал глаза и даже осторожно трогал стену: она не дрогнула. А может, я сам кому-нибудь снюсь? Разумеется, спящий обладает несравнимо большей властью над своим сном, чем слоняющиеся по нему субъекты, статисты, слепленные для минутной надобности...

«Даже если и так, мне этого не узнать», — заключил я. Вернулся в главный коридор, сел в лифт и поехал наверх, к условленным колоннам. Зачем понадобилась лилейная? Должно быть, для верности: чтобы я понял, что даже Мерзавцем мне не быть вопреки Зданию. Я словно бы видел этого сюсюкающего следователя, проказливо грозящего пальцем перед самым моим носом. Наверно, чувство юмора развили у него потешные судороги повешенных...

Лифт поднимался все выше, на табло мелькали номера этажей, контакты тихонько цыкали, отблеск матовой лампы дрожал на палисандровом потолке кабины; вдруг, минуя очередной этаж, я действительно увидел его через двойное стекло дверей кабины и коридора. Он стоял в куцем своем пиджачке, слегка скривившись, задумавшись, и притом блаженно, — заметил он меня или нет? Плохо понимая, что делаю, я быстро присел на колени, на маленький коврик, постеленный на полу кабины. Через замочную скважину я посылал взгляд наружу, к приближающемуся месту встречи, оставаясь невидимым...

Лифт уже притормаживал. Я увидел старательно начищенные туфли, потом черный халат, вернее, ряд пуговиц: это была сутана! Священник! Священник у самых дверей, в коридоре, он ждал меня! Лифт еще подрагивал, замедляя ход на подъеме, когда я резким нажатием пальца послал его вниз. Почуял измену? Нет — я вообще не знал, что думать, но теперь, когда он опускался, мерно, мягко и сонно, я почувствовал себя по-настоящему в безопасности. Опять цыкали контакты, горела матовая лампочка, моя маленькая, ах, до чего же уютная комнатка бесшумно проваливалась сквозь Здание; когда первый этаж был совсем рядом, я опять нажал кнопку, и лифт пошел вверх.

Примостившись на коленях, я наблюдал, что происходит снаружи. Мелькали разрезы этажей, глухая стена, пол, чьи-то ноги, потолок, снова голая, кирпичная шахта, снова пол... и второй раз промелькнул следователь в пиджачке в полоску, он терпеливо ждал лифта, скривив уголок рта, — эта сцена исчезла, запав в глубь стены, словно опустился каменный занавес... Кабина плыла дальше.

Я затаил дыхание. Приближался девятый этаж. И вот я увидел — по кусочку, потому что вплотную, — священника. Он тоже ждал. Снова вниз — и снова мимо следователя; невидимый, затаившийся, я ловил их взглядом по частям, словно брал пробы...

Каждый из них в отдельности стоял как бы нехотя, тихонько переступая с ноги на ногу, скромно, рассеянно, каждый сохранял на лице безразличное, нейтральное выражение, но я, рассекая Здание своими бросками вверх-вниз, накоротко замыкая этажи, перескакивая от одного лица к другому, бледнея, ибо их выражения складывались: уголок рта следователя — с опущенной губой священника, вместе это уже была улыбка, разделенная на этажи, и я задрожал, потому что улыбался не каждый из них в отдельности, но лишь оба они, в сумме, точно это было само Здание; и когда лифт спустился на первый этаж, я выбежал из кабины, оставив ее пустой, с открытыми дверьми, заполненную только упорным жужжанием, — ее вызывали теперь непрерывно, едва ли не со всех этажей. Но я уже был далеко.

Итак, священник предал. Мои ожидания оправдались. Я еще усваивал этот вывод, фермату бесславно зачатого заговора, когда до моего сознания дошло, что я на первом этаже. Где-то совсем недалеко находились овеянные легендой, знаменитые Ворота -г- выход из Здания.

Я все еще шел, но уже иначе — столь резкой была перемена. Это был не коридор, а скорее зал, очень высокий, просторный, с колоннами. Издали донеслось каменное эхо шагов. Они удалялись. Если не считать их, кругом было пусто. Я предпочел бы увидеть здесь больше людей, движение, толпу, в которой можно было бы затеряться. Потому что я собирался выйти. Это была последняя возможность. Отчего я до сих пор не подумал о бегстве, о попытке избавиться ото всего сразу, вместе с Миссией, инструкцией — верней, ее видимостью, вместе с мнимым заговором, который сорвался? Вряд ли это можно было объяснить одним только страхом; разумеется, я боялся, что охрана меня не пропустит, потребует пропуск, но я по крайней мере мог бы строить планы бегства, между тем я о нем и не задумывался. Почему? Потому что мне некуда было идти, некуда возвращаться? Потому что Здание могло достать меня всюду? Или, вопреки всему, наперекор здравому смыслу и геенне, через которую я прошел, я еще не совсем потерял веру в эту несчастную, трижды проклятую Миссию, и она еще теплилась во мне как последняя опора, последний оплот?