Станислав Лем - Собрание сочинений в 10 томах. Том 5. Рукопись, найденная в ванне. Высокий замок. Маска

— Ну конечно, я тебя выдам! А они примут это за видимость конспирации, за вынужденный заговор, решат, что ты согласился лгать и носить шутовскую маску, которую мне приказано было натянуть тебе на лицо; но ты, решившись на это вольною волей, своим хотением* все видя и все до конца понимая, заполнишь пустоту содержанием, и заговор, задуманный Зданием как Провокация, облечется во Плоть. Согласен?

Я молчал.

— Отказываешься? — Голос у него задрожал, по щеке скатилась слеза. Он сердито смахнул ее. — Не обращай внимания, это просто так... по привычке...

Я сидел, не переставая трясти ногой, не видя его, даже не слыша, словно меня опять окружали ряды белых коридоров, белых дверей, — обокраденный, лишенный всего, что могло быть моим. И, все еще видя перед глазами мертвенный блеск лабиринта, слыша в ушах его размеренный ход, сказал:

— Согласен.

Лицо его прорезала молния. Наполовину отвернувшись, он вытер платком лоб и щеки.

— Теперь ты будешь бояться, что я предам тебя на самом деле, — произнес он наконец, — но тут ничего не поделаешь. Слушай: любые клятвы, присяги, обещания тут бесполезны, поэтому — сегодня уже ничего. Никаких условных знаков. Они нас все равно не спасут. Оружием нашим будет явность заговора, явность, в которую никто не поверит. Теперь я донесу обо всем своему начальнику. Веди себя как обычно — делай все то же, что делал до сих пор...

— Так что же — идти в Журнал корреспонденции?

— А ты бы пошел?

— Пожалуй, нет.

— Тогда не иди. Лучше ступай отдохни, наберись сил... Завтра после обёда, на седьмом этаже, рядом с лифтом, между кариатидами, тебя будет ждать Второй...

— Второй?

— То есть я. Двое — так мы будем себя называть.

— Я буду Первым?

— Да. Теперь я уйду. Было бы подозрительно, если бы наш разговор затянулся.

— Погоди! Что мне говорить, если меня возьмут в оборот прежде нашей завтрашней встречи?

— Что хочешь.

— Я Moiy тебя выдать?

— Разумеется. Ведь о заговоре будет известно, но только как о мнимом. Ты был в себе не...

Он не договорил.

— А ты?

— Я тоже. Хватит. Разорвем этот заколдованный круг. Помни: мы спасемся сообща, искупим друг друга, даже если погибнем. Прощай.

Я уже не отвечал. Он вышел стремительным шагом, и воздух, приведенный в движение его уходом, еще какое-то время обвевал мне лицо.

«Он идет, чтобы предать меня — для видимости. Но как я могу знать, что только для видимости?» — подумал я, однако эта мысль оставила меня совершенно равнодушным. Я встал. Хотел что-то сказать, но не смог, потому что никого не было. Я закашлял, намеренно громко, чтобы услышать себя. Эхо не прозвучало. Приоткрыв дверь, я заглянул в соседнюю комнату. Она была пуста, лишь на столе медленно, как стрелки часов, обращались катушки магнитофона. Я снял их, порвал ленту на мелкие части, распихал по карманам и пошел в ванную.

Меня разбудил вой водопроводных труб. Открыв глаза, я в первый раз заметил, что потолок ванной покрыт алебастровым барельефом, белым, чистым, со сценой из жизни в раю. Адам и Ева подглядывали из-за дерева, змей затаился на ветке, высунув голову из-за круглой Евиной ягодицы, ангел за тучкой строчил какой-то длинный донос — почти в точности, как рассказывал Барран. Барран! Я сел на полу, сон как рукой сняло. Перед тем как заснуть, я стащил с себя все, а полотенце, которое я себе подстелил, не защищало от холода кафельных плиток. Я был какой-то окостенелый, жесткий, словно уже затвердевал после смерти, и ожил лишь под струями горячей воды. Выйдя из ванны, подошел к зеркалу. Я не удивился бы, увидев там старческое лицо: вчерашний день казался мне какой-то пучиной времени, всосавшей все мои силы, как будто свою жизнь я уже прожил и осталась мне лишь глупая песенка, услышанная от профессора, — я все повторял ее во время купания:

«Смысл Зданья — в Антизданье, Антизданья — в Зданье! Аминь!»

Машинально я напевал ее и теперь, и осознал это, лишь увидев, как шевелятся в зеркале мои губы. Нет, я вовсе не постарел, должно быть, это просто похмелье; только в пьяном виде я мог принять предложение отца Орфини. Заговор — Бог ты мой! Он н я — два заговорщика или, попросту, Двое!!

Нет, лучше уж петь; напевал я на всякий случай вполголоса, хотя ванная была пуста, да и снаружи не доносилось ни звука. Я уже. привык есть редко и в самое неподходящее время — впрочем, после вчерашней попойки о еде не хотелось и думать, так что я только прополоскал рот теплой, с привкусом разогревшегося металла водой и вышел.

Лишь садясь в лифт, я сообразил — как видно, я еще не пришел в себя после всех этих передряг, — что понятия не имею, куда идти. Я жаждал покоя и решил, что всего разумней будет присоединиться в какой-нибудь достаточно большой группе. Тогда я попаду на какое-нибудь собрание или заседание и смогу, не слишком бросаясь в глаза, поразмышлять спокойно, не будучи узником ванной, — одиночество в ней уже вселяло в меня отвращение.

Как назло, навстречу попадались лишь отдельные офицеры, к которым я не мог присоединиться, не привлекая к себе внимания. Так я прошел порядочную часть шестого, потом седьмого этажа, наконец поехал на девятый, где, если меня не обманывала память, по одной стороне главного коридора рад дверей обрывался, заставляя предположить существование какого-то большого зала за этой глухой стеной. Однако сегодня коридор был совершенно пуст. Добрых десять минут я слонялся у предполагаемого зала, но никто так и не появился; устав ждать, я решился войти.

Я оказался, похоже, в боковой части большого музея. В полумраке, на вощеном паркете, светились рады длинных застекленных витрин. Улочка, которую они образовывали, заворачивала, но блики света на темных стенах показывали, что она тянется дальше. За стеклами на прозрачных полках лежали ладони, — одни ладони, обрезанные у запястий, чаще всего по две, натуральной величины, натурального цвета, пожалуй, даже чересчур натурального: воспроизводилась не только матовость кожи н отлив ногтей, но и волоски на тыльной стороне ладони. Они застыли в невообразимом множестве поз, словно замершие раз и навсегда персонажи какого-то мертвого театра, помещенного под стекло. Я решил сначала обойти всю коллекцию, а после вернуться к особенно удачным экспонатам. Времени у меня было довольно. Я проходил мимо молитвенных и шулерских жестов, мимо кулаков, побелевших от гнева, ладоней отчаявшихся и торжествующих, мимо вызовов, категорических отказов, благословений, раздаваемых старческими пальцами, нищенских просьб, бесстыдных предложений и воровства; тут, грациозно сжавшись, расцветала за стеклом доверчивая, почти улыбающаяся наивность, рядом зияла утрата, там сжала кисти материнская тревога; темная улочка ярко освещенных витрин петляла, я все шел и шел по ней, останавливаясь, чтобы лучше оценить какую-нибудь буколическую, сыгранную одним только жестом сцену, а найдя ее слишком слащавой, двигался дальше; во мне пробуждался ценитель; я уже с одного взгляда схватывал выставленный в витрине жест, осуждал его за аффектацию или недостаточную выразительность и отходил; впрочем, останавливался я все реже, утомление и скука уже давали о себе знать, я выискивал экспонаты потруднее, позагадочнее — и вдруг заметил, что создатели экспозиции, должно быть, хотели того же: в следующих секциях извилистого коридора жесты были все скупее, все сдержаннее, мало того — значения стали раздваиваться...