Станислав Лем - Собрание сочинений в 10 томах. Том 5. Рукопись, найденная в ванне. Высокий замок. Маска

— Последний долг? — выдохнул он мне прямо в ухо с оттенком неприятной доверительности. Он посмотрел на меня еще раз, осторожнее. Я ответил твердым, неприязненным взглядом. Этот взгляд заставил его выпрямиться.

— Вы... с поручением? — смиренно выдохнул он.

Я молчал.

— Сейчас... сейчас состоится отпевание, — усердно забормотал он, — заупокойная молитва, а потом отпевание. Если вам будет угодно...

— Это не имеет значения.

— Конечно, конечно...

Я зябнул все сильнее. Леденящие дуновения кружили среди свечей, шевеля язычки пламени. Откуда-то сбоку в глаза мне сверкнул отраженный свет. Там, подле гроба, стояло что-то тяжелое, квадратное, — большой холодильник, обжигающий холодом через никелевую решетку.

— Неплохо устроено, — равнодушно буркнул я. Монах-офицер бросил взгляд в сторону и белой, мягкой, словно вылепленной из сыра ладонью прикоснулся к моему рукаву.

— Осмелюсь доложить, не все, — шептал он, — много упущений... нерадивость... недобросовестное исполнение обязанностей... офицер-настоятель не справляется...

Он цедил эти слова, одновременно изучая вблизи мое лицо, готовый к отступлению в любую минуту, но я молчал, вглядываясь в омываемое тенями лицо покойника, не делая ни малейшего движения, и это явно придало ему смелости.

— Конечно, это не мое дело... я только... — дышал он мне в висок, — однако, если мне позволено будет спросить, в надежде споспешествовать, обычным служебным порядком, вы... уполномочены высокой инстанцией?

— Да, — ответил я.

Губы у него восхищенно раздвинулись, обнажая большие, лошадиные зубы. Он стоял, болезненно улыбаясь, словно наслаждался моим ответом.

— В таком случае позвольте сказать... если я не мешаю?

— Нет.

— Благодарю... Все многочисленнее упущения воинства...

— Господнего? — подсказал я.

Улыбка его стала вдохновенной.

— Господь не забывает о нас никогда... я имею в виду дела нашего Отдела.

— Вашего?

— Так точно. Теологического... Отец Амнион из секции конфидентов в последнее время растратил...

Он продолжал говорить, но я уже не слушал — потому что оттопыренный мизинец покойника дрогнул. Леденея, чувствуя на своей шее омерзительное, теплое дыхание офицера-монаха, я вглядывался в этот палец. Все остальные, полусогнутые, плотно прилегали друг к другу, будто вылепленная из воска вогнутая раковина; только мизинец, вроде бы более пухлый, розоватый, подрагивал, и мне почудилось, что в этой невозможной выходке, в дрожащей игривости движений я узнаю рассеянно-бодрую натуру старичка. В то же время было в этом движении нечто бесплотное, удивительно легкое, заставлявшее думать не столько о воскресении, сколько о мельчайших и быстрых движениях насекомых, из-за которых, к примеру, чуть заметно размазываются контуры брюшка перед самым взлетом. Расширенными глазами я ловил эту дрожь, все более явную, непрекращающуюся.

— Этого не может быть! — вырвалось у меня. Монах припал ко мне, наполовину согнувшись.

— Слово чести! Клянусь! Долг службы не позволил бы мне осквернить уста ложью...

— Да? Ну... тоща... расскажите о ваших... занятиях, — почти машинально ответил я и вдруг понял, что предпочитаю его отвратительную настырность перспективе остаться один на один со старичком, словно надеясь, что в присутствии сразу двоих, покойник не отважится на что-нибудь большее.

— Исповедные картотеки содержатся в небрежении... контроля нет... половина наших, осведомителей провалена... офицер-привратник не следит за своевременной доставкой пропусков и извлечений из дел..: в Секции движения душ совершенно запущена провокационная деятельность...

— Что вы... что вы такое говорите, брат? — пробормотал я. Палец успокоился. Надо было идти, и как можно быстрее, но я уже увяз в этой нелепой ситуации.

— Как обстоит дело... с отправлением обрядов? — бросил я нехотя, помимо воли входя в роль ревизующего инспектора.

Его возбуждение росло; он шипел, поблескивая слезящимися глазами, блаженство доносительства распирало его, облепляло губы беловатым осадком слюны.

— Обряды! Обряды! — он нетерпеливо скривился, раззадоренный тяжестью обвинений, которые собирался выдвинуть. — Проповеди не подстрекают ни к каким выступлениям, не имеют численных результатов, правила подслушивания систематически нарушаются, а в секции Высшей Цели растраты привели к скандалу, затушеванному лишь потому, что тайный брат Мальхус стакнулся с ризничим, которому взамен посылает паломниц, с девятого, понятно, наставленных соответствующим образом, а отец офицер Орфини, вместо того чтобы доложить куда следует, развлекается мистикой... толкует о внеземных карах...

— Космических?

— Если бы! О, нет, видите ли... простите, не имею чести знать вашего звания...

— Ничего, неважно...

— Понимаю... толкует об апокалипсических карах, хотя располагает гораздо более эффективными средствами благодаря коллегам из Башни... а вдобавок тайный брат Мальхус твердит всем и каждому, что расшифровал Библию... Вы понимаете, что это такое?

— Святотатство, — предположил я.

— Со святотатствами Господь как-нибудь управится сам, ему они не страшны... речь идет о всем ордене! Теологические основы теории святого отступничества.

— Хорошо, хорошо, — нетерпеливо перебил я, — давайте без общих фраз. Этот тайный брат Мальхус... как это выглядело? Но, пожалуйста, покороче...

— Слушаюсь... Что брат Мальхус — триплет, было известно давно — его поведение во время псалмов... вы понимаете — брат Альмигенс должен был высветить его... мы подсунули ему парочку штатских... распластавшись крестом, подавал знаки... ну, это статья четырнадцатая... а во время квартального анализа в ризе его офицера-исповедника были обнаружены вшитые серебряные нити, скрученные по две...

— Нити? С чего это вдруг?

— Ну как же... для экранирования подслухофона... я лично провел следствие среди причастников.

— Благодарю, — сказал я, — довольно. Я уже составил себе общее представление. Вы свободны...

— Но как же так, как же так, я еще только...

— Прощайте, брат.

Монах выпрямился, сложил руки по швам и вышел. Я остался один. Итак, церковные обряды не были даже дополнительным, побочным занятием, чем-то вроде хобби, но служили лишь прикрытием обычной служебной деятельности? Я посмотрел на мертвеца. Палец дрогнул. Я подошел к гробу. «Пора идти», — подумал я. Рука, которую я прятал в карман, внезапно выскочила из него и упала на ладонь старичка. Прикосновение к его коже, холодной, высохшей, как ни было оно мимолетно, врезалось мне в память, и одновременно мизинец, едва задетый кончиками моих пальцев, остался у меня в руке. Я инстинктивно выпустил его — он закатился в складки флага и лежал там, розовый как крохотная колбаска. Я не мог его так оставить. Я поднял его и поднес к глазам. Он был словно из пузыря, с нарисованными морщинками и даже ногтем. Протез? Послышались шаркающие шага. Я спрятал эластичную вещицу в карман. Несколько человек вошли в часовню. Они несли венок; я отступил за колонну. Раскладывали траурные ленты с золочеными буквами. У алтаря появился священник. Прислужник поправлял на нем литургическое облачение. Я огляделся вокруг. Сразу за мной, рядом с рельефом, изображавшим отступничество святого Петра, были узкие, с пробойником для замка, двери. За ними я нашел коридорчик, сворачивавший влево, в его конце, перед чем-то вроде обширной ниши стремя ведущими вверх ступеньками, сидел на трехногом табурете монах в рясе и деревянных сандалиях и переворачивал загрубевшими, мозолистыми пальцами страницы требника. Он поднял на меня глаза. Он был очень стар, с землисто-бурой шапочкой на лысом черепе.